Я очень занят

Я очень занят, у меня страшно много дел. Целый день я ношусь по местечку. Надо всюду поспеть: здесь у меня драка с мальчишками, там красноармейцам раздают кашу, наконец, должен ведь я быть на кладбище, когда убитых укладывают в братскую могилу. Домой я прихожу, только когда совсем уж проголодаюсь.

Я разбил себе ногу и прихрамываю.

Однажды я подхожу к нашему дому, вижу: стоят две оседланные лошади. Останавливаюсь и начинаю их разглядывать. Муцик тоже поглядывает на них и ворчит.

Никто меня не видит, и я чувствую себя сильным, взрослым. Ох, как мне хочется быть взрослым! По-кавалерийски похлопываю коней и вхожу в дом. И, как всегда, с шумом.

Я уже даже курю и никого не боюсь. Отец молчит, а маму увезли в больницу.

В доме пахнет аптекой. Прохожу в спальню. Единственное окно завешено простыней, свет еле пробивается. Вдруг слышу — кто-то стонет. На цыпочках подхожу к кровати. На ней кто-то лежит, накрытый шинелью. Из-под шинели торчат ноги в дырявых коричневых носках. Лица я не вижу, но догадываюсь:

— Ара!

Он, кажется, услышал и простонал во сне:

— Магид, это ты?

— Какой Магид? — не понимаю я.

Возле кровати на табуретке стоит таз. В нем плавают клочья окровавленной ваты и марли. Медный котелок и шапка с красной звездой валяются на полу.

Мне становится страшно. Открываю тихонько дверь в комнату к отцу. Она взвизгивает, но отец не слышит и не оборачивается ко мне.

У окна, спиной ко мне, стоит красноармеец в кожаной тужурке и с забинтованной головой. Отец сидит на кушетке.

— Что ж, товарищ, Магид, — говорит он, — помогай вам бог! Но отцу тяжело.

— А я вас уверяю, что рана не опасная. Пуля не затронула кости... Вот увидите... Хороший он у вас паренек! Еще мальчик, а не кричал, не стонал даже.

Магид садится на окно. В тишине звякает его шпора. Он качает ногой, не замечая, что шпорой сбивает известку со стены, ощупывает рукой голову, прижимает марлю к виску.

— Мы с ним под Васильковом познакомились, — говорит он. — Там была с нами еще одна дивчина, Голда Ходоркова, тоже из вашего местечка. Вместе наступали на Васильков.

— Вы из Василькова?

— Из Василькова.

— Много там было убито?

Магид молча обвел взглядом облупленные стены:

— В Василькове было что-то страшное!.. И в Меджибоже, и в Макарове!..

— О господи! — стонет отец. — Только бы не сойти с ума, боже мой! — говорит он как бы сам с собой. — Никогда не представлял, что на свете столько убийц. И какие люди погибают! — Отец начинает рассказывать про Ходоркова:—Он остался с несколькими красноармейцами, но бился до последнего вздоха...

Слышно, как жужжит муха, как лошади позвякивают уздечками, как плачет соседка.

— Была семья... были дети... и нет их!.. Будет ли когда-нибудь этому конец?

Магид не отвечает и, кажется, даже не слышит, что говорит отец.. Раскрыв окно и глубоко вдыхая воздух — под окном растет мята, — он долго смотрит на соседний обгоревший дом и на колодезный журавель,, который надвое раскалывает заходящее солнце.

— Мята! — И глаза его улыбаются отцу. — Эх, только жить и жить!.. А быть убитым в такой вечер это, знаете, действительно обидно. — Он усаживается удобнее на подоконнике, подтягивает голенища. — Как-никак, а я у своей матери единственный сын. Кажется, Ара у вас тоже один?

Мне становится обидно, я не могу молчать:

— Как это так — Ара один? А я?

Я сказал это так неожиданно, что сам испугался.

Магид поднял брови и смерил меня удивленным взглядом:

— Как вас зовут, молодой человек?

— Ошер.

Я опускаю глаза. Мне всегда неловко смотреть старшим в глаза. Дядя Менаше, который терпеть меня не может, говорит, что это «хорошенький признак»: из меня, мол, выйдет жулик. Исподлобья я все же поглядываю на Магида. Он стоит у зеркала. В треснувшем зеркале я вижу и себя и от смущения скребу в голове: ноги у меня до колен в грязи, точно на мне черные сапожки.

— Наследник мой! — говорит отец, вздыхая. — В замечательное время родился! Что из него выйдет?.. Собачник, собачник из него выйдет! — отвечает отец сам себе и отворачивается.

Магид кладет мне на плечо руку и долго разглядывает мои грязные ноги.

— Так как же, паренек, — и глаза его смеются, — видно, грязная у тебя работа, а?

О чем он спрашивает?

— Говорю, грязная у тебя работа? — показывает он на мои ноги. — Лужи чистишь?

— Нет! — смеюсь я, и, как всегда, очень громко.

У Магида на боку револьвер. Я осторожно протягиваю руку.

— Э, Ошерка, револьвер тебя не трогает, и ты его не тронь... — И он отводит мою руку. — Расскажи-ка лучше, что ты делаешь по целым дням.

— Ничего.

— Так-таки ничего? И тебе не скучно?

— Нет, мне весело! — отвечаю я.

— Ве-се-ло? — смеется вместе со мной Магид. — Где же это ты так веселишься?

— На кладбище! Там выкопали большую-большую яму... и всех их кладут вместе... И мне тоже разрешили их засыпать! — говорю я с гордостью. — Мне тоже дали лопату.

Магид перестает смеяться. Только что он был веселый и внезапно стал грустен.

— Где еще ты бываешь?

— В штабе, у походной кухни, где выдают кашу.

— Хочешь поехать за кашей?

— Верхом?

— Хотя бы и верхом. Когда протрубят на ужин, мы с тобой поедем.

Засунув руки в карманы галифе, он ходит из угла в угол, ступая осторожно, чтобы не звякали шпоры.

Небо над замшелыми крышами сделалось кроваво-красным. В комнате стало сразу тоскливо. Где-то протрубил горнист. Магид насторожился. С поля послышались одиночные выстрелы. В домике Ходоркова кто-то протяжно плакал.

— Кто это плачет?

Не понимаю, что ему нужно. Горнист уже протрубил, пора ехать за кашей.

— Кто плачет? — переспрашивает он и подводит меня к окну.

— Это плачет мама Велвла Ходоркова.

— А там? — показывает он пальцем в сторону обгоревшей хаты.

В сумраке я вижу только белую марлю, белки его глаз и белые зубы.

— Это дядьки Владимира хата догорает!..

Магид обнимает меня крепко-крепко и негромко говорит:

— Догорает дом... Мать оплакивает сына... Запомни этот вечер, мальчик! И учись ненавидеть... Всей своей кровью, всей душой своей ты должен ненавидеть контрреволюцию!.. — Внезапно он обращается к отцу: — Пусть он дерется до последней капли крови! Пусть он всегда смотрит на мир открытыми глазами. Он запомнит все это и за революцию перегрызет горло и ни перед кем не станет на колени! Человеком он вырастет, а не собачником!

Магид затягивает свой ремень, выходит на кухню и возвращается.

— Куда девался котелок? За кашей пора! — говорит он, глядя на меня.

Я бросаюсь в спальню. Ара уже открыл глаза.

На нем защитного цвета рубашка с нашивками на воротнике. Он морщится от боли.

— Что там за шум?

— Это Магид! — отвечаю я. — Он говорит, что я не буду стоять на коленях и глаза у меня не будут закрываться.

— Ошер?—Он поднимает брови и разглядывает меня, точно не узнает. — Что он болтает, отец? — пытается он улыбнуться отцу, который входит в спальню.

— Глупости! — И лицо у отца делается озабоченным. — Сильно болит, Арик?

— Мама... Где мама?

— Маме, Ара...

Я хочу рассказать, что ей сломали руку, но отец выталкивает меня:

— Бери котелок, ведь тебя ждут!

Магид поит лошадей. Я подбегаю к нему, и он сажает меня на лошадь.

— Хорошо? — спрашивает он.

— Еще бы! — кричу я на всю улицу.

Мне очень хочется, чтобы все видели меня верхом на лошади.

Мне так хорошо, так хорошо!..