Последняя ночь

На Голде платок, повязанный спереди двумя концами. Ее давно ждет бричка, красноармеец на козлах торопит ее, но она даже не откликается.

Голда созвала нас всех в клуб, чтобы попрощаться. Она говорит, что Красная Армия отступает, идут немцы, но большевики все равно скоро вернутся.

Голда взволнована. Мальчики молчат, а некоторые девочки плачут. Но я этого не люблю. Голда тоже говорит, что плакать нехорошо.

Вокруг шум и грохот. Беспрерывно тянутся обозы, скачут верховые, быстрым шагом проходит пехота. Каждую минуту возникают заторы. Тогда все бранятся, каждый требует, чтобы его пропустили первым.

Внезапно откуда-то появляется верховой в кожаной тужурке. Густая чуприна, фуражка на затылке, шпоры и конь, который все норовит встать на дыбы.

Голда увидела его, и мгновенно ее узелок с вещами летит куда-то в сторону, а глаза у нее делаются большими и веселыми.

— Иосиф! — кричит она и машет верховому руками. — Сюда!

Тот перемахнул через яму и влетел к нам во двор. Лошадь у него вся в мыле; он соскакивает на ходу наземь и всплескивает руками.

— Голда! — кричит он. — Голда! Повстречались мы все-таки, Голда!..

Голда кладет ему руки на плечи и топает ногами от радости.

— Иосиф, — кричит она, — я так боялась, что не увижу тебя!

Она уводит его в клуб, и они захлопывают за собой дверь. Я даже не успел хорошенько разглядеть этого верхового, но кажется, где-то я его видел.

Красноармеец, который сидит на козлах, кричит на весь двор, чтобы Голда поскорее выходила, пора трогаться, последние обозы ушли.

Наконец Голда и всадник выходят. Она вся красная, платок у нее съехал на шею, волосы растрепались.

— Ну, будь здоров! — подает она ему руку и смотрит на него из-под бровей. — Быть может, встретимся в лучшие времена! Всего хорошего!

— Всего доброго!

Всадник спускается с крыльца. Шпоры позванивают при каждом его шаге. Он вскакивает в седло и машет рукой. Голда долго-долго смотрит ему вслед, надевает пальтишко, берет свой узелок и садится в бричку:

— Трогай!

Бегу домой. Сейчас должны привезти Ару из госпиталя. Госпиталь эвакуируют. Выздоравливающие отступают с армией, тяжелораненых и больных оставляют у жителей. Кроме меня, у нас дома сейчас никого нет. Отец и мать, по обыкновению, ушли на рассвете выменивать по деревням соль и сахарин на хлеб. Мама боится отпускать отца одного.

Перед нашим домом стоит лазаретная повозка с красным крестом. Ара почти утонул в соломенной подстилке. Он похудел и стал совсем маленьким. Я окликнул его, но он даже не взглянул на меня.

Вся наша улица притихла, слышно только, как тут и там заколачивают окна и двери. Я помогаю красноармейцу перенести Ару в дом. От боли Ара закрывает глаза, прикусывает губу.

В спальне, когда мы с красноармейцем укладывали его на низкой деревянной кровати, он открыл глаза.

Волосы у него были низко острижены, лицо белое, прозрачное, нос заострился. Брат смотрит на меня, хочет что-то сказать, но не может. На лбу у него выступают капли пота и глаза закрываются.

— Где мама?

— Ушла с отцом за хлебом.

Он отворачивается. Липы покачиваются за окном, в комнате полумрак. Я наливаю масла в жестянку, вырываю из одеяла клок ваты, чтобы скрутить фитиль. Внезапно мы слышим дробный стук копыт. Вот стук приближается и замирает у нашего дома. Скрипнули ворота.

Выбегаю на кухню. В сенях стоит тот самый кавалерист, которого я видел с Голдой. Прикусив губу, он осторожно опускает на пол тяжелый брезентовый мешок, затем возвращается в сарай и приносит оттуда большой моток белого телефонного провода и жестяную банку. А меня он как будто и не видит. Вот он повернулся к окну и, отдернув занавеску, долго смотрит на замершую улицу, затем прислушивается к вою снаряда, который падает где-то недалеко от нашего дома.

— Дудки! — Он весело зажмуривает один глаз. — Не взорвался... Так-то, Ошерка!

Оказывается, он меня все-таки видел.

— Вы товарищ Магид? — говорю я. — И вы Иосиф?

— Совершенно верно.

— Раньше вы носили повязку на голове.

— Верно, Ошерка! — Он хлопает себя по лбу. — Голова еще цела. Еще мы повоюем! — И вдруг он осекся: — Отца нет?.. Жаль. Надо у него кое-что взять... Ару привезли?

Не дослушав меня, он на цыпочках идет в спальню; увидев брата, он чуть выпячивает губу.

— Похудел! — сказал он Аре и присвистнул.

Ара, обрадованный, поворачивается к Магиду. Только что он лежал совсем без сил, а теперь приподнялся, почти сел.

— Как хорошо... что ты пришел... Магид... Давно ты здесь?

На его вытянувшемся лице чуть заиграли краски, глаза зажглись еле заметным огоньком.

— Магид, скажи мне правду!.. Ты пришел прощаться? Да?! — Он ворочается, и его одеяло сползает на пол.

— Паренек, — обращается ко мне Магид, — сходи-ка погляди за моей лошадью. Она мокрая; когда остынет, позови меня, мы ее напоим.

Он говорит и в то же время подталкивает меня к двери. Проще говоря — он выставил меня за дверь. Что ж, значит, надо идти присмотреть за лошадью. Но в сенях мне стало интересно взглянуть, что лежит в брезентовом мешке. И чего только там не было! Долота, шнуры, молотки, какая-то тяжелая банка...

Магид, видно, услышал, что я роюсь в мешке.

— Не смей! — кричит он вбегая. — Не тронь!.. — И весь дрожит.

Потом я вхожу в комнату и совсем уж ничего не понимаю: Магид сидит за столом и срывает звездочку с фуражки, потом отстегивает шпоры, и они звякают, точно плачут. Затем он выбрасывает их одну за другой в окно.

— По-че-му?.. — говорю я, заикаясь от изумления. — Почему вы выбросили шпоры?

— Не жалеешь ты лошадь, Ошерка, — отвечает Магид. — Лошадь тоже человек, ее пожалеть надо. — Он хлопает меня по плечу и усмехается.

Ара бегает глазами по стене:

— Ошер... дай Магиду папин пиджак и штаны... И желаю тебе успеха, — говорит он уже не мне, а Магиду.

Ара хотел было подать ему руку, уже высунул ее, худую, детскую, но сразу же спрятал снова под одеяло:

— Не надо! Тиф у меня!.. Еш,е заразишься...

— Глупости!

Магид сжимает его руку и поворачивается на каблуках.

В кухне я подаю ему папины вещи. Я даже боюсь спросить, зачем ему понадобились папины заплатанные пиджак и штаны, когда у него у самого такие хорошие галифе и красивая куртка.

Магид берет пиджак, расстилает его на полу, складывает телефонный провод, банку, брезентовый мешок, сворачивает все это в узел и завязывает рукавами.

— Ошерка, Ара очень болен... — тихо говорит он. Потом открывает дверь на улицу, высовывает голову и оглядывается.

На улице темно, тихо, даже не стреляют, и от этого мне становится очень страшно: значит, никого нет, большевики ушли, и откуда-то ползут немцы.

Магид выводит лошадь, берет ее под уздцы и сворачивает в сад, позади которого начинается поле.

— Так-то, Ошерка, — поясняет он. — На дороге пыль, а полями... Ох, как хорошо ехать полями!

— Да, конечно, — соглашаюсь я, хотя не понимаю его: сейчас вечер, прохладно, упала роса и никакой пыли нет.

— Ну, будь здоров, Ося!

— Добрый путь! — говорю я.

— Скажешь отцу, что костюм я ему верну, пусть не беспокоится.

Когда Магид исчезает за деревьями, я вхожу в дом. Темно. Я покрякиваю, как отец, потираю руки. Пусть Ара не думает, что я маленький.

— Уехал? — спрашивает Ара.

— Уехал, — отвечаю я. — Полем. Ему нравится ехать полем... Он любит росу...

Придвигаю стул, закидываю ногу на ногу. Я чувствую себя вдруг взрослым, не меньше Ары. Да Ара, собственно, не намного уж старше меня, разве лет на семь — ему всего только шестнадцать.

Он сидит на кровати. На впавших щеках пятна, губы сухие, только ввалившиеся глаза горят.

— Ошерка... — У него нет сил сидеть, он опирается на подушку. — Мои бумаги... вытащи... из-под кровати...

А я и не знал, что там бумаги. От меня всё прячут. Вытаскиваю корзинку и, придвинув к кровати стол, высылаю на него исписанные тетради, географию с картинками, какую-то перевязанную пачку бумаг. Вдруг что-то блеснуло и стукнуло об пол. Нагибаюсь, на полу лежит синеватый браунинг. Ара протягивает из-под одеяла тонкую руку и забирает его. Тетради и книжки он отодвигает в сторону и принимается за перевязанную пачку. Мелькают печати, штемпеля, подписи. Затем он рвет все эти бумаги. Однако у него не хватает сил.

— Порви, — просит он меня.

И я рву его документы на мелкие кусочки. Он следит за моими руками. И я слышу его горячее, прерывистое дыхание.

— Что ты делаешь?! — внезапно восклицает он и вырывает у меня какую-то книжку — скорей, кусочек картона, сложенный вдвое.

— Ошер... ведь это... ведь это билет!.. Я его спрячу... — говорит он уже тихо, точно доверяет мне какую-то тайну. — Вот выздоровею, тогда... Вот выздоровею, — повторяет он снова, и вокруг рта у него появляются морщинки.

Но это не улыбка, это какое-то тихое, счастливое умиление. Брат делается сразу спокойным-спокойным. Он лежит на спине, одна рука у него свесилась; неподвижно глядит он на низкий, чуть осевший потолок, на крюк, к которому когда-то были подвешены наши колыбели.

— Ошерка, — говорит он, не отрывая взгляда от крюка, — понимаешь, один раз, всего один раз побывал я на фронте... — Он поворачивается и глядит мне прямо в глаза: — Только начал... и конец! Конец, Ошерка...

Он сбрасывает с себя одеяло, ему становится жарко. Его простреленная нога вся распухла и стала синей. Вот он начинает метаться, судорожно прижимает обе руки ко рту.

— Ошерка! — Он тянет меня к себе. — Держи... потолок! — И он закрывает лицо руками. — Потолок... падает... Ошерка!

Сначала мне кажется, что он шутит. Но, присмотревшись, я начинаю все понимать и чувствую, как волосы у меня на голове поднимаются и мурашки бегают по телу. Его красные глаза вылезают из орбит, худые щеки становятся багровыми.

— Мне страшно, Ара! — плачу я.

Подушка вокруг головы Ары становится мокрой; маленькие мягкие перышки пристают ко лбу, к вискам.

— Душит!.. —Ара рвет на себе рубашку. — Жарко! Окно!..

В комнате и так прохладно, но я вскочил и быстро распахнул окно. Так быстро, что каганец потух. Комната наполняется прыгающими лунными пятнами. За окном, раскачиваясь, шуршит липа. Ее листва то закрывает, то открывает луну. Ара весь в лунных пятнах.

Над местечком висит луна; теперь она белая.

— Ошерка, холодно!

Я слышу, как у него стучат зубы, и закрываю окно. Затем, сорвав с вешалки папину шубу, накрываю его. Я наваливаю на него целую гору подушек и одеял.

— Ух, — кряхтит он из-под одеял, — холодно!

Он что-то говорит, но я не разбираю, что именно. Он машет рукой, точно гонит кого-то.

— Вот он! Вот он! Вот он! — кричит Ара.

Мне страшно.

Вдруг я слышу топот копыт, стук колес, грохот шагов, свистки, короткие выкрики. Пришли немцы.

Присаживаюсь на постели, вслушиваюсь.

— Немцы! — шепчу я на ухо Аре. — Немцы пришли...

Но Ара не отвечает. Нижняя губа у него чуть отвисла, рот приоткрыт. Я полез к нему в постель, свернулся клубком и заснул. Но, видно, спал я недолго. Меня разбудил крик:

— Ара!..

Это кричала мама. Она обхватила меня и пыталась поднять. Но я держал Ару. Мама поднимает меня вместе с ним, и Ара падает. Голова его ударилась об пол. У мамы страшные глаза. Я боюсь ее. У нее падает шаль, волосы рассыпаются. Она хватается за голову и вопит:

— Нет Ары!..