Приятели
Литературно-краеведческий сборник "Земля, на которой нам выпало жить..."

Борис Олевский. «Ося и его друзья»

Приятели

Ну, чего бы тут, казалось, плакать, если вернулся с фронта Бечек? Но мама заливается слезами: много юношей и девушек вернулось, но Ара не вернется никогда. Она говорит, что не может себе представить, никак не умещается у нее в голове, что Ара, которому теперь было бы восемнадцать лет, лежит в земле и не вернется.

С тех пор как он умер, мама мне покою не дает: она способна целый день бегать за мной со стаканом молока; в бешеную жару она обматывает мне шею пуховым платком. И вместе с тем меня в доме побаиваются. Я могу прийти хотя бы в полночь, родители не решаются мне и слова сказать. Впрочем, известно, что все родители отстали и обязаны слушаться детей.

Даже отец относится ко мне почтительно, с уважением. Он не прочь со мной и побеседовать, если только я расположен.

— Ах, Ошер, — сказал он мне как-то, когда мы лежали с ним в постели, — можешь ли ты понять такую радость: ведь теперь совершенно некого бояться! Никакой подлец не может тебя оскорбить или обидеть!

Часто просит он меня рассказать, что написано в моих книжках и что мы делаем в школе.

Школу открыли недавно. На открытие сбежалось все местечко. Наш горбатенький учитель Муни даже всплакнул. Голда выступила с речью, а мы кричали «ура».

Голда теперь заведующая нашей школой, она же секретарь комсомольской ячейки. Она говорит, что мы должны учиться, должны стать борцами и любить труд.

Мы подметаем шоссе, возим лес, месим глину для нашей школы, которую еще нужно достроить; выкармливаем кроликов; при школе мы разбили сад. Мы ставим спектакли и показываем, как Красная Армия разгромила белых и уничтожила контрреволюцию.

Мы сочинили свою собственную, очень крепкую клятву: «Пусть я погибну, если свою жизнь я поставлю выше жизни товарища». Каждый из нас дал такую клятву.

Работаем мы очень много — я всегда чрезвычайно занят. Вставать приходится очень рано.

Сегодня по дороге в школу, проходя по базарной площади, я встретил Бечека. Он сидел на пустом рундуке.

— Здравствуй, Бечек! — говорю я и сажусь рядом с ним.

Он узнал меня.

— Эге, Ошер! — говорит он. — Ты вырос. Тебе когда-то было восемь лет, а теперь тебе, вероятно...

— Двенадцать, Бечек!

— Вот видишь!

Бечек сидит хмурый.

— У вас здесь были пожары? — спрашивает он.

— Еще какие!

— Петлюра?

— Петлюра, — отвечаю я.

— Чтоб он погиб!.. — Бечек смотрит на обгорелые и полуразрушенные дома, на рундучки, ларьки, будочки. — Опять лавки, Ошер?.. Нэпманы?!. Ничего не переменилось!

— Нет, переменилось! — Мне не нравится, что он так говорит о нашем местечке. — У нас есть профсоюз, Бечек, есть комсомол. А наша школа? А Голда? А секретарь Ищенко?..

— Ах, так! — Он хлопает меня по плечу. — Хорошо, надо зайти! Голду я знаю. А Ищенко, видно, приезжий?

— Приезжий.

— Хорошо! — говорит Бечек. Он, видимо, доволен. — Хорошо!

Но затем вновь становится хмурым:

— Понимаешь? Не нравится мне, как разговаривают здесь со мной некоторые людишки. Встретят человека, который несколько лет провоевал на всех фронтах, и говорят с ним так, как если бы он все эти годы только орехи щелкал.

— Бечек!..

Я хочу ему объяснить, что к нему относятся подозрительно, потому что в свое время он дружил с Исайкой, а Исайка...

Однако я еще не успел ничего сказать, как Бечек вскочил: откуда-то из-за угла появился Исайка и... прямо к нему.

— Здоров, Бечек!

— Как поживаем, Исайка?

Они обнимаются, хлопают друг друга по спине и смеются так громко, что на них обращают внимание. Однако, увидев Исайку, люди тотчас скрываются. Некоторые даже спешат закрыть свои лавчонки. Дело в том, что Исайка показывается в местечке очень редко. Его давно разыскивают. Он был приговорен к расстрелу, но бежал. Исайка убил кассира райисполкома и милиционера. Но раз он появился, значит, и его банда здесь, и сегодня обязательно что-нибудь случится.

Исайка всегда был какой-то чудной малый. В одно время с Бечеком ушел он в Красную Армию, но держался почему-то поблизости от местечка. Бывало, ворвется, убьет нескольких петлюровцев или увезет их с собой, наложит «контрибуцию» на буржуев и исчезнет.

Уже с полгода, как Исайка вернулся с фронта. Он прискакал верхом, вооруженный с ног до головы, в хорошей шинели и в сапогах со скрипом.

Первые дни его не видно было. Потом он пришел в профсоюз, кричал, стучал револьвером об стол и требовал, чтобы ему дали хорошую работу.

Но что бы ему ни предлагали, он от всего отказывался. Ему не хотелось ни на мельницу, ни на кожевенный завод. Он все кричал, что достаточно пролил крови и не хочет гнуть спину, и требовал, чтобы ему дали работу «по финансовой части».

Кончилось тем, что он вынужден был продать коня, стал пить, опустился, ходил оборванцем.

Его любимым занятием было шляться по базарам и ярмаркам. Там он промышлял плутовством, потом мелкими кражами.

В последнее время к нему примкнуло еще несколько головорезов и они стали заниматься грабежами. У них это называется «взыскивать контрибуцию». Наш фининспектор лежит из-за них в больнице. А председателя профсоюза Мейлаха Полевого, который закрыл пекарню Гедале за то, что тот не платил рабочим, Исайка поймал ночью, надел ему на голову мешок и привязал к фонарному столбу посреди базара...

И никак этого Исайку не удается изловить. Уже несколько раз прибывали к нам в местечко специальные отряды красноармейцев, но Исайка исчезал буквально из-под рук.

— Эй, ты, что ты смотришь на меня, как собака на кошку? — говорит он мне.

— Нисколько! — отвечаю я.

Мне ужасно лестно, что со мной говорит сам великий бандит.

— Учишься? — Он выхватывает у меня учебники. — Это у тебя грамматика? Хорошо! Замечательно! — Он усаживает меня рядом с собой. — Ученье — свет! Молодец, Ошер!

И страшно рад. Мне бы хотелось, чтобы все видели, как я сижу рядом с самим Исайкой. У него вид такой молодцеватый! Мне очень нравится, как он каждую минуту подтягивает за ушки свои сапоги гармошкой. На Исайке плисовые штаны, какие носят немецкие колонисты, коричневый вельветовый пиджак и плюшевая шапка, которую он постоянно заламывает набекрень так, что черный чуб весь вываливается наружу.

Бечек в своих стоптанных сапогах, в выцветшей и заплатанной гимнастерке, в измятой фуражке с поломанным козырьком выглядит рядом с ним довольно невзрачно н чувствует себя неловко.

— Почему ты ходишь таким оборванцем, Бечек? — спрашивает Исайка, вновь хлопая его по плечу.

— Хорошо, что хоть голова цела, — усмехается Бечек.

— Не понимаю, почему здесь так пусто?! И такая грязь!.. — оживляется внезапно Исайка. — Я лежал в госпитале в Николаеве. Что за город! Да что там Николаев! Киев — это да! Киевский банк!..

— Ты работал в банке?

— Конечно! Я теперь вообще работаю по финансовой части.

— Ого, добился все-таки?

— Конечно! Кровь проливать, а потом быть у них извозчиком?

Он поднимает кулак и кому-то грозит. И снова начинает смеяться. В его карих глазах появляется веселая искорка. Вот он увидел старого крестьянина, который продает телячью шкуру, и кричит ему:

— Эй, дед, что ты там продаешь?!

— Шкуру продаю, — отвечает старик.

— Фу! — морщится Исайка и берет товар двумя пальцами. — Разве это шкура?

— Зачем она тебе? — смеется Бечек.

— Нужна! — отвечает Исайка и становится, как всегда, когда готовится выкинуть фортель, очень серьезным. — Только я не знаю, шкура ли это?

— Люди добрые! — начинает креститься старик. — Это ж от рябого бычка шкура.

— Почему ж она хрустит? — Исайка нахлобучивает старику шапку на лоб. — Почему она хрустит?

Он мнет шкуру и принимается колотить ею об стену.

— Ссохлась она...

Собирается народ. Поднимается смех. Один кричит, что это не шкура, а пузырь, другой — что это рядно, а извозчик Зайвель клянется, что это шкурка, но кроличья.

Все хохочут. Я тоже. Меня вообще очень легко рассмешить.

Однако я смотрю на Бечека, и смех застревает у меня в горле, как кость, я даже поперхнулся.

У Бечека раздулись ноздри.

Крестьянин растерялся — он хватается за голову. А Исайка кричит ему все громче:

— Замочи ее!

— Зачем?

— Чтобы намокла! — Исайка бросает шкуру в лужу и топчет ногами.

— Перестань! — пытается остановить его Бечек. — Перестань, Исайка! — И глаза его наливаются кровью. — Исайка!.. — повторяет он страшно тихо, но каким-то таким тоном, что все сразу перестают смеяться и умолкают.

— Чего ему надо? — оборачивается Исайка. Он щупает рукой лоб Бечека. — У тебя жар? Чего тебе надо?

— Ничего мне не надо!.. — отталкивает он руку Исайки. — Над кем ты смеешься? — Он вытаскивает шкуру из лужи. Грязь заливает ему штаны, обмотки. — Над кем смеешься, я тебя спрашиваю?! — И лицо Бечека наливается кровью.

Он подходит к Исайке так близко, что тот начинает пятиться, сбрасывает пиджак и засовывает руки в карманы.

— На! — вынимает он из кармана платочек и подает Бечеку. — На, вытрись!

Но все замечают у него на другой руке железный кистень, на который насажены гвозди.

— Драться?! — Бечек также засовывает руку в карман и усиленно там что-то ищет, а в другой руке все еще держит набрякшую кожу.

Бечек вытаскивает грязную тряпицу и обтирает ею мокрый лоб:

— Хочешь драться?

— Да! — Исайка подходит к нему вплотную.

Кругом хохочут. В толпе начинают кричать, что Бечек струсил, что ему нужно переменить белье.

— Исайка! —- говорит Бечек тихо, очень тихо, еле раскрывая рот. -— Чего они раскудахтались? Заплати старику за шкуру, и давай лучше не будем ссориться!

— А я как раз хочу ссориться! — отвечает Исайка и закатывает рукава.

— Значит, драться?!

— Дерись, падаль! — Сплюнув на руки, Исайка замахивается на Бечека кистенем.

Я вижу, как сверкают гвозди.

Бечек ловко отскакивает — Исайка попадает кистенем в стенку.

Тогда Бечек начинает вертеть тяжелой, набрякшей кожей над головой, изо всей силы ударяет ею Исайку по лицу.

— Бейте его! — ревет Исайка, вытирая залепленные грязью глаза. — Насмерть бейте!

— Ратуйте! — закричал перепуганный базар.

— Пожар! — заорал кто-то.

И на пожарной каланче тотчас и в самом деле поднялась тревога. Густой, медный звон колокола поплыл над местечком.

— Бей его!

Из толпы летит камень и разбивает окно позади меня.

— Постойте! — кричит Бечек. — Здесь ребенок! — Бечек отбивается от набросившихся на него дружков Исайки и вдруг начинает шататься, сползает вниз и вытягивается у моих ног.

Перед глазами у меня мелькают дреколья, головы, окровавленное лицо Бечека.

Но теперь мне уже все нипочем. Я тоже машу руками, кого-то царапаю, в кого-то швыряю комья грязи, потом лежу на земле и отбиваюсь ногами.

Кто-то прижал меня. Я вскрикиваю от боли и вижу: Бечек заслоняет меня своей грудью. Но я ору еще громче. И долгий пронзительный визг сразу же отвечает мне откуда-то с базара, визг такой высокий и страшный, что я весь трясусь и обхватываю Бечека обеими руками.

Через опустевший базар, раскинув руки, летит ко мне мама, маленькая, худая, с распущенными волосами.

Не переставая визжать, она лишь одно мгновение глядит на меня большими остановившимися глазами, кидается на Исайку, подпрыгивает, хватает его за волосы и царапает ему лицо.

Он сбивает ее с ног, но она вновь вскакивает и впивается ему зубами в подбородок. Исайка обливается кровью. А мама уже не кричит, она норовит выцарапать ему глаза.

Все, кто раньше разбежались, вновь начинают собираться вокруг нас. Прибыли и пожарные с бочками.

Дерущиеся барахтаются в грязи и уже непонятно — кто кого бьет.

Кому-то удалось вытащить маму, но она все кричит:

— Пустите меня! Не смейте меня держать! Я всем глаза выцарапаю!

— Мама! — кричу я и плачу. — Мама!

Только услышав мой голос, она утихает. Ее длинные седые волосы мокры и всклокочены. Но меня она теперь не отпускает ни на шаг. Прихрамывая, я ухожу вместе с ней. Рядом шагает Бечек. Мы идем в милицию. А за нами — толпа. Галдят женщины, ругаются мужчины. Непонятно только, куда девался Исайка. Он точно провалился сквозь землю.

А пожарные верхом на бочках трезвонят в свои колокола и кричат:

— Ра-азойдись!