Буржуи

Много времени прошло с тех пор, как сбросили царя. Удивительные вещи творятся на белом свете.

— Мама, — допытываюсь я, — Нохем Лейтес действительно пьет кровь?

В кухне полумрак. Мама, засучив рукава, месит тесто. Она раскраснелась. Утрет локтем вспотевший лоб и снова месит. Тесто пищит у нее под руками, кряхтит табуретка.

На улице меня ждут Сролик и Зяма. Но выходить к ним мне не хочется: дома лучше. Я люблю, когда пекут хлеб. Только мама почему-то сегодня сердится. Она без удержу ругает Гедале, владельца пекарни. Он стал дорого брать за хлеб, и Велвл Ходорков, наш комиссар, посадил его в подвал. Теперь хлеб приходится печь самим.

— Мама, — спрашиваю я снова, — значит, Нохем Лейтес пьет кровь?

— Ничего, это ему выйдет боком!.. Все соки он из отца высосал!..

Теперь она проклинает Лейтеса. А еще недавно он был хозяином паровой мельницы, на которой работает мой отец.

Однако, когда я начинаю допытываться, зачем Нохем Лейтес пьет кровь и почему отец это позволяет, мама поднимает голову и перестает месить. Сначала она глядит на меня молча, затем начинает требовать, чтобы я перестал выматывать из нее душу и ушел наконец из дому.

К крикам я привык. Все взрослые почему-то ходят сейчас очень сердитые. Уберусь уж лучше...

Сролик и Зяма ждут меня на завалинке. Задыхаясь от нетерпения, они рассказывают мне строго по секрету, что в женской синагоге, под самой крышей, они нашли воронье гнездо с галчатами, Сролик говорит, что нужно сейчас же бежать туда.

— Подумаешь, галки! — говорю я и пренебрежительно сплевываю.

Плюю я теперь замечательно. Мой приятель извозчик Бечек научил меня плевать не как все, а сквозь зубы.

— Тоже еще секрет! — сплевываю я. — Я вам лучше вот что расскажу!..

И я рассказываю им, что, когда отец работал у Нохема Лейтеса на мельнице, Нохем, бывало, затащит отца в темный угол и сосет его.

— Сосет? — спрашивает Зяма, и глаза у него делаются круглыми.

— Кровь высасывал... и соки... — поясняю я тихо, и мне самому становится страшно.

— Ты сам видел?

— Помереть мне не сходя с места! — клянусь я и снова сплевываю сквозь зубы.

Вдруг Сролик заявляет, что это не новость. Все он знает, этот Сролик! Ему якобы давно известно, что Нохем Лейтес — кровопийца!

— Ну как? Идешь или нет? А то все галки мои!

Галок мне не нужно. Галок и ворон я терпеть не могу. Да и страшновато на ночь глядя идти в синагогу. Но чтобы всех птиц забрал Сролик, — ну нет, этого не будет!

Пошли втроем.

Смеркается. Все высыпали на крылечки подышать свежим воздухом. Земля подсохла; хорошо утоптанные тропинки пролегли по пристывшей грязи. Мы, однако, обходим их, — мы прыгаем по кочкам. Это, конечно, труднее, но интересней.

За базарной площадью сворачиваем в переулок, где находится большая красная синагога. В переулке пустынно, мрачно. Вечерняя молитва окончилась, служка тушит свечи. Мы теснее прижимаемся друг к другу. Страшновато. Говорят, по ночам в синагогу мертвецы приходят молиться.

Мы только собрались подняться на ступеньку, как вдруг открывается дверь, и выходит высокого роста старик в черном, с тяжелым молитвенником под мышкой.

От неожиданности у нас душа в пятки. Мы так и застыли, держась за руки, и глаз не сводим со старика.

Ну да, это Нохем Лейтес! Высокий, худой, со вздернутыми плечами. Размеренным шагом спускается он по ступенькам. Голова чуть опущена, черный картуз надвинут на лоб, и длинная борода — чуть не по пояс. Конечно, это Нохем Лейтес!

— Кихи-кихи!.. — кашляет он и засовывает руки в рукава, точно ему вдруг стало холодно. — Кихи-кихи!..

Раньше он, бывало, кашлял во всю глотку, а сейчас едва кихикает... Боится! Его уже зовут не Нохем Лейтес, а просто «буржуй» и не любят.

«Теперь я вижу, что есть бог на небе, — говорит мама. — Нохему теперь все боком выпадет! А придет время — у него и лавку отберут!»

Наконец мы приходим в себя.

— Смотри-ка! — кричит Зяма.

— Смотри! — тычет пальцем Сролик.

— Что такое? — вздрагивает Нохем Лейтес. Он останавливается. Его густые седые брови нависают еще ниже. Он пугливо озирается по сторонам, поднимает полу сюртука: — Зацепился? Вымазался? В чем дело, детки?

— Нет, нет! — качаю я головой и даже подхожу ближе.

— Что же вы так меня разглядываете, хе-хе? — посмеивается Нохем Лейтес.

— Кровь сосал... — Зяма втягивает голову в плечи и пятится.

— ...из моего отца! — продолжаю я.

И хотя я говорю это тихо, пятиться начинает Нохем Лейтес. Брови у него поднимаются, лоб морщится. Он облизывает сухие губы, раскрывает и закрывает рот.

— Он облизывается! — кричит Зяма и в ужасе пускается бегом.

— Бездельники! Выродки! — кричит Нохем Лейтес. — Выродки! Бездельники!..

Он протягивает руки и хочет меня поймать.

Но я уже бегу, не чуя под собой ног.

Лишь добежав до своей улицы, я перевожу дыхание. Сролика и Зямы давно нет. Я сплевываю сквозь зубы, как меня научил мой приятель Бечек, и ухожу домой. у нас светло — значит, отец дома, стало быть, входить нужно тихо. Отец у меня сердитый — чуть что, он готов драться. Он говорит: ребенок должен знать страх. Он требует, чтобы я не бегал в Ревком, не дерзил старшим, не ходил к Бечеку, которого он и за человека не считает, чтобы я всегда сидел смирно...

Но не могу я сидеть смирно. Кругом так весело! И веселее всего возле Ревкома. Он помещается в белом здании, где раньше было волостное правление. Над зеленой крышей развевается красивое красное знамя. Двери всегда открыты, всегда полно крестьян и местных ребят. Толчея, шум, гам. Иногда приводят буржуя. Внизу, в подвале, уже сидят владелец пекарни, хозяин кожевенного завода и прасол Богдан. Они сидят уже давно. Велвл Ходорков, наш комиссар, говорит, что от жары богачи портятся и в подвале они лучше сохранятся.

Однажды, когда милиционер загляделся, я сунул голову в отдушину. Мне хотелось посмотреть, как они там сидят. Но кто-то плюнул мне в лицо. Я поскорее отдернул голову. Так им и надо, буржуям! Хорошо, что они там сидят!

Папе и маме, однако, совсем не весело. Мой брат Ара, который учится в другом городе, почему-то не приезжает. Говорят, там есть такие буржуи, которых называют петлюровцами. Они режут людей...

Еще не доходя до дому, я привожу себя в порядок, отряхиваю пыль. Отец сидит на завалинке. Он без пиджака, в одной рубашке, руки на коленях, борода чуть вверх: это он наблюдает, как выползла луна и повисла на каланче, на самом острие.

По его позе я сразу догадываюсь, что он чем-то доволен и бояться мне нечего.

— Откуда? — окидывает он меня взглядом. — Опять шлялся?

— Я был у дедушки. Я там чай пил.

Раз у дедушки, отцу больше нечего сказать. Он велит мне вынести подстилку и подушку. Вхожу в дом. Духота такая, что пропасть можно. Мама лежит одетая на раскладушке у открытого окна и, должно быть, спит. Захватив что нужно, выхожу во двор. Расстилаю красное одеяло на траве под окном, бросаю две подушечки и ложусь рядом с отцом.

— Лея! Лея!.. Я все думаю, Лея... — Отец приподнимается и говорит.

1 Прасол — оптовый скупщик скота и разных припасов для перепродажи.

Просунув голову в окно, — я все думаю: что же это творится-на белом свете?.. Ты спишь? — Отец несколько раз повторяет: — Ах-ах-ах!.. — морщит лоб, шевелит губами и наконец замолкает. Я тоже молчу.

Звезда внезапно проскочила по небу и поволокла за собой яркую полосу.

— Ой! — восклицаю я.

— В чем дело?

— Звезда, папа, упала!

Отец даже не взглянул. Тихо. Чуть шелестит липа под окном, кто-то смеется, кто-то громко зевнул.

Соседи понемногу выходят на улицу. Им жарко. Полураздетые, сидят они на крылечках, на завалинках.

Правда, у нашего соседа Чечевички, который живет в домике с палисадником, и у соседа Владимира, чья беленькая хатка прячется в кустах калины, уже темно. У Чечевички и у Владимира ложатся с курами.

Но у нашей соседки Баси, матери Велвла Ходоркова, еще горит свет. В покосившемся низком оконце, почти у самой земли, каждую минуту появляется Бася. Она ждет сына. С тех пор как Велвла ранили, он возвращается домой рано, но мать вечно тревожится и плачет.

Вот, прихрамывая и, как всегда, что-то насвистывая, появляется сам Велвл Ходорков.

— Это ты, Велвл? — спрашивает отец.

— А то кто же? Людей не узнаешь. Эля? — Велвл останавливается, широко расставив ноги. — Ну и духота! — говорит он и бросает на траву пиджак.

Из окна высовывается его мать.

— Это не мой ли Велвл у вас? — громко спрашивает она отца.

— Тише, не кричи, мама, я сейчас!.. — откликается Велвл и не торопясь садится на свой пиджак. — Раби Ошер! — обращается он ко мне и весьма почтительно. — Потрудитесь, прошу вас, господин Ося, стащить с меня сапог! — Велвл упирается локтями в землю и протягивает мне ногу.

Я очень люблю, когда он просит меня о чем-нибудь. Я все исполняю. Иногда я даже прокрадываюсь к нему в Ревком. Надо только знать, когда можно к нему прийти. Иногда он бывает сердит и орет, едва увидев меня:

«Что это еще тут за мальчишки?! Вон, чтобы духу вашего здесь не было!»

Я прихожу один, а он орет, как на целую ораву.

Зато в другой раз он, случается, и сам позовет и даст поручение. Я иду к какому-нибудь богачу да как заору: «Велвл зовет вас в Ревком!» Всех бросает в жар и в холод.

— Легче тащи! Легче!.. Вот беда! — Велвл прислоняется к стене и тихонько стонет:

— А-а...

Несколько мгновений он сидит неподвижно. Между бровями у него ложится складка. Затем он осторожно растирает раненую ногу.

Велвл не всегда хромал. Но в него стреляли—и он получил пулю в ногу. Говорят, это богачи кого-то подослали. Дело было ночью — он шел домой; недалеко от нас в него выстрелили и ранили. Он потом долго лежал в больнице.

Мне очень жаль, что я так сильно потянул сапог. Я стою на коленях и заглядываю Велвлу в глаза.

— Может, помочь тебе? — спрашивает его отец.

Но Велвл отказывается, сплевывает, разматывает портянки, снова ложится и, вытянувшись, подкладывает себе руки под голову.

— Ух! — втягивает он в себя воздух и весело, точно у него никогда ничего не болело и не болит, замечает: — Расквакались-то как! — Глаза у него закрываются, на губах появляется еле заметная улыбка.

— Расквакались, — соглашаюсь я.

Тишина звездной ночи наполнена кваканьем лягушек, перекликающихся в ближних прудах. Кричит ночная птица. Где-то лают собаки. С дальней слободки плывет протяжная песня украинских девчат.

— Спишь, Велвл?

— Нет! — Велвл поворачивается к отцу и ложится на бок.

При свете луны я вижу, что из кармана у него выглядывает черная рукоятка револьвера.

— Подумать только!.. — начинает отец. — Ай-яй-яй! Всего полтора года назад было такое государство! Такой царь Николай!.. Рыба в воде и та трепетала от страха! — Отец выпячивает губы и размахивает руками. — А куда все это девалось?! Что осталось от них?

— Да, верно... — Велвл чут-чуть щурит глаза и сразу становится серьезным. Он даже потирает лоб. — Но понимаешь, Эля, это еще полдела! Нужен хлеб, нужны сапоги. Надвигаются петлюровцы. Дело только начинается! И такая, брат ты мой дорогой, каша заваривается!.. Если меня не спровадят на тот свет, то даже тут, в местечке, будет что посмотреть... Верно, Ося?

— Верно! — отвечаю я, не понимай, о чем он говорит.

— Хоть ты-то меня добрым словом помянешь, если я сложу голову. Правда, Ося?

— Конечно, помяну.

— Молчать! Видали нахала?! Он меня хоронить собрался! — Велвл отталкивает меня, затем, смеясь, вновь привлекает к себе.

Но отец продолжает свое:

— Возьмем Гедале, — говорит он. — Такой богач!.. А Лейтес? Кто мог подумать? Ведь он золото лопатами загребал! Шутка ли в нынешние времена мельница!

— Но без хозяина на мельнице стало лучше? Как? — Велвл настораживается и даже приподнимается на локте. — Лучше?

— Что это значит — лучше? Как мельница вертелась, так она и вертится! Не понимаю я только реб Нохема — если уж ты отдал такую мельницу, зачем было оставлять половину вальцов без ремней?

— Вот это, видишь ли, даром ему и не пройдет!.. Но ты скажи: тебе-то лучше без Нохема или не лучше?

— Что значит — лучше? Для молодых это лучше. Но для меня... Я ведь уже не мальчик!.. На черта он мне сдался!.. Но взять чужое...

— Эля!.. — Велвл поднимается, сует портянки в сапоги и подхватывает с земли свой пиджак.

— Что?

— Иди спать. Эля! — И он хлопает отца по плечу. — Ты не понимаешь, что говоришь. Да и надоело мне тебя уговаривать!.. Иди!

Он подтягивает штаны, и босой, волоча пиджак и сапоги по земле, прихрамывая, отправляется к себе. Его огромная тень раскачивается на стене.

Утром, едва открыв глаза, я слышу — отец рассказывает нечто такое, что заставляет меня сразу нырнуть под одеяло и начать храпеть: пусть пока думают, что я сплю. Оказывается, он только что из синагоги и встретил там Нохема Лейтеса, и тот сказал ему, что я расту «бездельником» и что вчера я «бросался на него».

Но мама не любит, чтобы обо мне плохо отзывались. Она беспощадно ругает Нохема Лейтеса, который возводит напраслину на ее мальчика, и клянется, что скорее умрет, чем позволит отцу пальцем меня тронуть.

Отец сразу выходит. В кухне скрипит табуретка, позвякивает ложечка — видно, он сел пить чай.

Чуть приподнимаю одеяло. Комната залита солнцем. В открытое окно слышно, как попискивают ласточки под стрехой, кудахчет около дома наша наседка.

— Этакий молокосос! — не может успокоиться отец. — Вырасти не успел — и туда же, дерзить взрослым! Пусть только проснется, он у меня получит!..

Но мне ничего не хочется получать. Окно в спальне открыто. Красная с зелеиыми птичками занавеска закрывает дверь в столовую. Я высовываю руку из-под одеяла, хватаю свои сатиновые штанишки и лифчик. Некоторое время лежу в постели, затаив дыхание, и боюсь, как бы не скрипнула кровать. Потом вылезаю, быстро одеваюсь и сразу — в окно и прямо к дедушке, который живет на шоссе вблизи базарной площади. Но на площади я забываю все на свете и самого дедушку.

Базарная площадь открывается деревянной белой церковкой, стоящей посреди большого сада. В этом саду можно сейчас нарвать сколько угодно яблок, потому что священник сбежал. Против церкви стоит широкое, тяжелое, оштукатуренное здание Ревкома с красным флагом над крышей. Площадь кольцом обступили всякие лавки, чайная, два длинных заезжих двора, красный домик почты. Посреди площади, напротив большой лавки Нохема Лейтеса, стоят извозчики с фургонами, повозками, телегами.

Извозчик Бечек лузгает семечки, пощелкивает кнутом и зазывает пассажиров. У нас все лузгают семечки. Шлях у нас сплошь усыпан шелухой.

— Эй, Ошерка, сюда! — кричит он мне с козел.

Я пробираюсь к нему мимо крестьянок, которые сидят, поджав под себя ноги. Они продают огурцы, фасоль, морковь, яйца.

Бечек для меня — всё. Он здорово ругается и завидно ловко плюется. Он может плюнуть так, что попадет в человека, который стоит на другом конце шоссе, и тот не будет знать, кто его оплевал.

Не раз наблюдал я, как Бечек потешался иад Этеле, дочерью Нохема Лейтеса. Он ее терпеть не может.

— Хотел бы я знать, — говорит он сквозь зубы, — почему она так вертится и почему она так задается?

Этеле покачивается на ходу, как рессорная бричка, и быстро-быстро постукивает высокими каблучками. На людей она не смотрит, головка закинута, ротик сердечком, и серьги дрожат в такт походке.

— Нет офицериков, а? — всегда кричит ей Бечек.

Этеле называет его за это нахалом, а Бечека это еще больше бесит.

Из-за Бечека мне однажды пришлось плакать. Мама купила мне маленькую коричневую собачку, которая свистела, если дунуть ей под хвостик. И вот я ходил с собачкой по базару и свистел.

Как только Бечек увидел, он стал облизываться и заявил, что собачка шоколадная.

Я ему говорю — глиняная.

А он — шоколадная.

— Давай спорить! Попробуй откуси!

Я сунул собачку в рот, перекусил ее пополам — и разревелся: собачка была глиняная.

Я плакал, а Бечек покатывался со смеху.

Но именно с тех пор Бечек стал моим другом.

Бечек уже взрослый, он работает у извозчика Завла. Иногда Бечек позволяет мне поить лошадей, влезать на козлы и дает подержать вожжи.

— Ошер, сюда! Живо!

Бечек восседает на козлах, как царь. Оттуда, сверху, ему видна вся базарная площадь. Как всегда, он носит широкую красную рубаху, которая заправлена в длинные рваные штаны, а штаны подвязаны широким зеленым кушаком с кистями. Лицо у Бечека усыпано веснушками, глаза у него черные и быстрые и постоянно бегают. Вот он заметил Этеле: она показалась на пороге лавки своего отца. На Этеле белая блузка, и косы перевиты двумя черными лентами.

— Ошер, — Бечек помогает мне взобраться на козлы, — погонять лошадей хочешь?

— Хочу! — отвечаю я, вне себя от радости.

— А вести их поить хочешь?

— Да! — кричу я в восторге.

— В таком случае, — говорит он, бросая себе в рот семечко за семечком и сплевывая шелуху, — ты пойдешь и передашь кое-что Этеле. — При этом он показывает глазами на лавку Нохема Лейтеса.

Лавка занимает весь нижний этаж, а сам Лейтес живет на верхнем. У него в квартире большие окна и балкон. На балконе стоят вазоны с цветами. Почему-то перед лавкой толпится народ. Широкая красная дверь раскрыта настежь. Я вижу Этеле, а в лавке сидит аптекарь, о котором говорят, что он ее жених. Там же и Велвл Ходорков. Он что-то кричит.

— Нет-нет, не пойду!.. Боюсь! — отвечаю я Бечеку.

Но не говорю, почему боюсь. Незачем ему знать, за что отец хотел меня сегодня лупить.

— Как? — Бечек хватается за голову и отодвигается от меня.

— Боюсь!

— Ай-яй-яй! — Бечек вне себя. Он выпучил глаза: — Что я слышу? Ошер боится этой дохлятины Нохема Лейтеса!

— Бечек, он может услышать!

— Плевать!.. Подойди к Этеле и скажи ей: «Степа велел передать, что сегодня вечером он тебя ждет у старого кладбища».

— Какой Степа, Бечек?

— Не твое дело!.. Иди.

Я пускаюсь бегом к лавке Лейтеса.

— Подожди! — останавливает меня Бечек. — Она спросит, кто тебя послал. Что ты скажешь?

— Скажу, что послал Бечек.

— Вот я тебе дам! — вскипел он. — Я тебе все зубы выбью!.. Скажешь, Степа послал!

— Степа! — повторяю я и убегаю.

В лавке почти темно: из-за жары закрыты ставни. Бросается в глаза беспорядок. На бочке, облокотившись о прилавок, сидит Велвл Ходорков. Нохем Лейтес стоит в стороне, как побитый.

Этеле порхает вокруг Ходоркова и каждую минуту восклицает по-русски: «Боже мой!» Она все упрашивает Велвла пересесть в красное плюшевое кресло.

В уголке стоит жених Этеле, рыжий аптекарь в пенсне на длинном черном шнурке.

Велвл разговаривает с Лейтесом о каких-то ремнях, которые сняли с вальцов.

— Боже мой! — Лейтес начинает бегать по лавке. Глаза его подняты к потолку. — Боже мой, он сделает меня нищим!.. Откуда у меня ремни? Клянусь тебе, Велвл!..

— Перестаньте клясться! Не выводите меня из терпения! — говорит Велвл.

— Но мне, — Этеле складывает губы в улыбку, — мне-то вы верите, товарищ Ходорков?.. Миша, — хнычет она, — что же ты ничего не скажешь, Миша?!

Но аптекарь лишь разводит руками:

— Что же я могу сказать?

Велвл даже не смотрит в его сторону.

— На улице жара, раби Нохем! Вы начинаете портиться, раби Нохем! — говорит Велвл.

Услышав эти последние слова, Лейтес срывается и бежит к Велвлу. Очень уж не хочется ему сесть в прохладный подвал.

— Ладно, Велвл! — вскрикивает он, вновь поднимая глаза к потолку. — Я, конечно, ремней не брал, это видит бог! Но у меня есть еще несколько штук запасных... Что ж, ладно!.. Не будем ссориться, Велвл...

— Ох и мошенник! — Это в дверях появился Бечек.

Из-за его спины выглядывают любопытные. Поднимается смех, становится сразу шумно.

— Марш! — вскипает Велвл и выталкивает всех из лавки. — Вон! — гонит он меня.

— Мне нужно к Этеле! — упираюсь я.

— Пошел вон, выродок! — орет на меня Нохем Лейтес.

— Папочка, — заступается Этеле, — как тебе не стыдно?

Она обращается по-русски к аптекарю:

— Какой чудный мальчик!

Она дышит мне в лицо, ее серьги болтаются у самого моего носа.

— Что тебе, мальчик?

— Тетя Этеле, Степа велел передать, что сегодня вечером он ждет тебя у старого кладбища.

Но что это с Этеле? Лицо у нее вытянулось и пошло пятнами. Она закатывает глаза. Она кричит по-русски: «Боже мой!» — и шатается.

Аптекарь становится красным как рак и подхватывает ее. Меня волокут к двери и выталкивают. Я не понимаю, в чем дело, и реву. Кто-то отвешивает мне оплеуху.