Газеты пришли
Литературно-краеведческий сборник "Земля, на которой нам выпало жить..."

Борис Олевский. «Ося и его друзья»

Газеты пришли

Теперь у меня нет ни единой свободной минуты: в местечке открыли мебельную фабрику, и сразу получило работу много бедняков.

Фабрику открыли в помещении бывшего кожевенного заводика Калуна. Сначала Калун говорил, что это его ничуть не трогает, но потом полез в драку. На помощь ему примчался Исайка со своими дружками. Но явилась милиция — и Исайка скрылся. А Калуна посадили на несколько дней — и он присмирел.

Помещение разделили надвое. В одной половине парят ясень, потом его гнут и делают ободья и дуги, а самое главное — сиденья и ножки для стульев. Во вторую половину уже невозможно войти: она завалена стульями. Никогда я еще не видел такой уймы стульев.

— Эх, если бы их только покупали! — вздыхая, говорит Каминер.

Ради него я купил стул, хотя у нас хватает табуреток. Просто хотелось поддержать фабрику.

Недавно Каминер вызвал машиниста с мельницы — маленького Сважека. С ним пришел и Зяма, прихватив с собой большой медный гудок. Каминеру очень хочется, чтобы фабрика у него гудела. А мне и подавно! Во всем мире фабрики гудят по утрам и призывают рабочих на работу.

Но машинист говорит, что для этого нужен пар. Пару в парильне как будто достаточно, задохнуться можно, однако для гудка этот пар не годится.

Если бы не газеты, я бы на фабрике дневал и ночевал. Здесь так шумно и весело!

Мою радость омрачают газеты. Уже прошла неделя, а газет все нет. Подписчики не дают мне покоя.

Дударев говорит, что газеты придут в начале месяца, потому что с этого срока они и выписаны. Я это знаю, но все же каждый день бегаю на вокзал, к начальнику станции. Он даже сказал про меня кассиру, что впервые видит такого надоедливого мальчишку.

Но я все же аккуратно являюсь на станцию каждый день. Растягиваюсь в тени тополей, обступивших нашу маленькую каменную станцию, и жду.

Шумят высокие тополя, гудят провода, бегущие вдоль полотна железной дороги и затем вместе с высокой насыпью пропадающие вдали. Иногда долетает до меня звонок большого желтого телефонного аппарата или стук телеграфа. Тогда мне начинает казаться, что эти звуки идут из неведомых далей, из чужих земель и городов, которые мне хочется повидать.

Но перед приходом поезда здесь становится весело.

Прежде всего у платформы появляется почтовая двуколка, на которой восседает старый письмоносец Трофим; он стал теперь моим лучшим другом — он учит меня курить. Я уже умею пускать дым через нос не хуже самого Трофима. Когда курю, я чувствую себя взрослее.

Но перед приходом поезда курить некогда. Прежде всего нужно приложить ухо к рельсу — не гудит ли он. Чуть заслышится громыхание, на платформе появляется торжественный й строгий начальник станции в красной фуражке и черной форменной тужурке, с жезлом в руке.

За начальником на платформу выбегает худой, вечно заспанный кассир. Он поворачивает скрежещущий рычаг, и тогда, точно вытянув гостеприимно руку, впереди открывается семафор.

Торжественный и грустный раздается в тишине первый удар колокола. Теперь хватит лежать на рельсах. Где-то далеко-далеко, где небо сливается с землей, появляется клочок дыма и становится все гуще, прокатывается свисток, который повторяет эхо. Для меня он всегда неожидан. Я вздрагиваю и хватаюсь за ограду. Затем с бьющимся сердцем наблюдаю, как, становясь все больше и больше, летит на меня, громыхая колесами на стыках, весь в клубах дыма, черный, страшный, вечно торопящийся паровоз. Когда поезд останавливается, я как зачарованный хожу вдоль вагонов, поглаживаю их и даже стираю пыль с их зеленых боков.

Как-то пассажир спросил меня, какая это станция. Я чуть было не расхохотался. Было очень странно, что он не знает нашей станции и нашего местечка: у нас изготовляют стулья, жизнь бьет ключом, а он ничего не знает. Но поезд стоит так мало, что я даже не успел ему рассказать обо всем этом. Пассажир вошел в вагон, и поезд умчался. На платформе остались только я да ставший вдруг серым и будничным начальник станции.

Досадно, что не пришли газеты, но еще большую досаду навевает эта тишина, равнодушие, с которым исчезает дым от паровоза.

Но вчера вечером я наконец газеты получил. Это было совершенно неожиданно.

Как всегда, я сразу кинулся к зеленому багажному вагону. Там уже стоял Трофим. Узкая дверь была открыта. Ворчливый, заспанный уполномоченный принимал от Трофима запечатанный мешок и сдавал ему свой. Потом он стал бросать прямо на землю какие-то толстые бумажные пачки. Я сразу догадался, что это газеты.

— Товарищ начальник! — стараюсь я перекричать шум паровоза. — Товарищ начальник!.. — Сердце у меня колотится, я не могу говорить.

Пачек много, они рассыпаются. Я держу их руками, зубами, головой и даже коленом и вместе с Трофимом добираюсь до его двуколки.

Никогда еще мне так не хотелось, чтобы Трофим быстрее гнал лошадь. Но она как назло еле плетется.

Зато собаки учуяли нас еще издали, и все местечко наполнилось лаем.

Мне невтерпеж — я еду стоя. Не успел Трофим подъехать к нашему дому, как я уже прыгаю на ходу и, подхватив пачки, мчусь к себе. Но не в дом, а на чердак. Я себе сделал там замечательную комнатку.

Я раздобыл фанерные ящики из-под спичек, сделал из них полки и, как аптекарь, расставил книги, втащил дедушкин столик и свой стул, который купил на фабрике. Дедушкина восковая свеча тоже здесь. На столе у меня портрет Ленина — тот, где он изображен сидящим за столом и читающим «Правду».

Плохо только, что сейчас ночь. Еле нащупав в темноте лестницу, я перетаскиваю на чердак свои пакеты. Зажигаю свечу, вставленную в широкое отверстие зеленой бутылки, и начинаю их рассматривать.

На каждом пакете написано мое имя и фамилия. Я их обнюхиваю. От них пахнет краской, ночной прохладой, вестями со всего света.

У меня даже дух захватывает. Подбегаю, чтобы распахнуть слуховое окно, — быть может, удастся хоть кого-нибудь увидеть и позвать к себе. Но кругом ни души. На базарной площади даже фонарь не горит. Только поздняя луна молчаливо освещает крыши и слепые окна спящих домов.

Как Ленин на портрете, усаживаюсь я за стол и принимаюсь читать газету. В мертвой тишине громко кричат заголовки телеграмм: «Ответ Чичерина Керзону», «Французы вошли в Рур», «Восстание в Германии», «Кровавые столкновения в Польше», «Ленин».

В верхнем углу полосы напечатано сообщение о болезни Ленина. Я даже встаю и в трепете перечитываю сообщение. Затем, схватив свечу, подбегаю к портрету Ленина. Окно раскрыто, пламя свечи колеблется, воск тает, растекается по моей руке и застывает. Весь чердак полон теней. И лицо Ленина, точно живое, то осветится, то потемнеет и глядит на меня, спокойно улыбаясь.

Не помню, когда я уснул. Утром я увидел, что у меня в головах подушка и я накрыт одеялом. Видно, мать приходила, а я ничего и не слышал.

Было поздно, когда она же и разбудила меня. Стоя на лестнице, она держала кусок хлеба с маслом и свежий огурец. Я накричал на нее и велел сойти с лестницы. Мне было стыдно, так как внизу уже было полно народу.

Не пойму, как это так быстро все узнали и прибежали за газетами. На бревнах внизу сидели аптекарь с зонтиком, Меер Калун, Вениамин и еще многие-многие другие. Они ждали, когда я проснусь. Увидев меня, все вскочили, задрали головы и стали кричать:

— Что пишут, Ошер?

— Бюллетень о Ленине!

— Что-о?!

— Французы в Руре. Восстание в Германии. Керзон...

— Что с Лениным?

— Ленин болен!.. — Я сбрасываю газеты. — «Известия» — Грузенбергу! «Эмес» — Вениамину Иоффе! «Знамя коммуны» — Михелю! «Шахматы и шашки» — Калуну! «Правда», «Незаможник»...

Все кричат:

— Тихо! — толкаются и читают о Ленине.

Выхожу на улицу и принимаюсь за разноску газет. Сролик хочет мне помочь. Я даю ему несколько газет.

— Ленин болен!..

За нами увязалась детвора — никак не отобьешься. Шагаю с газетами по местечку, а за мной орава.