Полюби меня!

Многое кажется мне странным. Не могу, например, представить себе, что когда-то дедушка был ребенком и что я когда-нибудь тоже буду старым дедом.

Никогда я не думал, что, когда мне весело, кому-нибудь другому может быть грустно.

Но вот иду я как-то из школы с моей одноклассницей Рахилью.

Я всегда стесняюсь ходить с девчонками и сказал Рахили, что мне нужно в комсомольскую ячейку.

— Конечно! — заметила она с завистью. — Тебе можно: твой отец — член профсоюза.

Она поглядела на меня сначала растерянно, а затем, топнув ножкой, стала кричать, что и ее отец тоже будет членом профсоюза и что ее тоже примут в комсомол. Потом она расплакалась и убежала.

Мне очень грустно.

Недавно я из-за Рахили чуть не убился. А случилось это потому, что в последнее время мне почему-то грустно. Даже мама заметила и все спрашивает, что со мной происходит.

Ничего со мной не происходит. И все же я сам не свой, а сказать кому-нибудь стыжусь. Когда я один, я подолгу гляжу на себя в зеркальце, которое недавно купил. Разглядываю лицо, одинаково смуглое зимой и летом, глаза, о которых говорят, что они у меня плутовские; изучаю лоб, бугры над бровями, ощупываю пушок, показавшийся на верхней губе.

Я долго причесываюсь, но волосы никак не ложатся. Я их беспрерывно смачиваю и зачесываю на пробор. Но они вновь рассыпаются, становятся дыбом, и я похож на петуха.

Даже проходя мимо лужи или очутившись у пруда за городом, я смотрю на свое отражение. Правда, я стою вниз головой, но вижу, какой я стал, долговязый. Я себя чувствую как-то неловко. Иногда мне весело, иногда вдруг становится грустно. И всё из-за Рахили.

Мы с ней учимся в пятой группе. Раньше я ее терпеть не мог, как и всех остальных девчонок, и даже поколачивал. А вот несколько месяцев назад я ее точно впервые увидел: ее высокий белый лоб, короткий нос, который смешно подтягивает верхнюю пухлую губку, белые зубы. Голову она постоянно склоняет набок, личико удивленное, и все перебирает косы: расплетает и снова заплетает. И смеется она не как все: прячет рот в черный передник и сразу бежит к девчонкам, обнимает их, шушукается с ними и держится подальше от мальчишек.

Но чем больше она отдаляется от меня, тем чаще перед моими глазами встает ее коричневое шерстяное платьице и черный передник, ее тонкая, рослая фигурка и красная ленточка в волосах.

Я все делаю, чтобы посторонние думали, будто я терпеть ее не могу. Однажды я даже при всех нагрубил ей.

Я боюсь оставаться с ней наедине. При посторонних я могу разговаривать с ней сколько угодно, но стоит нам остаться одним, и я себя чувствую неловко; мне нечего ей сказать. Я стесняюсь, краснею. Мне кажется, что ей скучно со мной и она потом будет надо мной смеяться. Поэтому я сразу становлюсь злым, кричу на нее и убегаю.

Но куда бы я ни убежал, где бы я ни был, она всюду со мной. За версту я ее слышу и узнаю.

Однажды я стоял дома у окна. На улице было тихо и жарко. Вдруг — сам не знаю почему — сердце у меня затрепетало, и я высунулся в окно. Я увидел дорогу, телеграфный столб и толстые провода, на которых сидели воробьи, заезжий двор, телегу, которая проезжала мимо. И все же у меня дух захватило: чувствую, что где-то здесь должна быть Рахиль. И я действительно вскоре ее увидел — она была еще далеко, но я ее увидел: она шла со своей матерью.

Долго смотрел я ей вслед. Мне стало вдруг так хорошо, так хорошо!.. Я завидовал ее матери, которая может быть с ней сколько угодно. Только одно меня удивляло: никто не обращал на них внимания, никто не обернулся в ту сторону, где промелькнул красивый бант в волосах Рахили.

Сегодня мы с ней остались в школе. Вечерело. Я сидел на подоконнике и протирал запотевшие окна. У Троковичера на крыше сарая торчат круглые гнезда давно улетевших аистов. Вороны и галки сидели на длинном колодезном журавле.

В соседних классах шумели ребята. Занятия уже давно кончились, из учеников остались только те, кто записался в кружки. В кружках обучают портняжному и сапожному делу. Голда говорит, что все должны изучить какую-нибудь профессию.

У нас в местечке уйма лавочников. Их не любят. Мой товарищ Сролик сбежал этим летом из дому из-за того, что его отец — лавочник. Сролик ушел в деревню и нанялся в пастухи. Но милиция разыскала его и доставила домой.

Все местечко сбежалось, поднялся ужасный шум. Отцы вопили, что дети отбиваются от рук.

Отец Рахили тоже лавочник. Он прибежал в школу и заявил Голде, что сойдет с ума: Рахиль записалась в кружок и собирается стать швеей.

Но я остался в школе не ради кружка. Я буду здесь ночевать. Остались и другие товарищи. Теперь здесь всегда кто-нибудь ночует — мы охраняем школу. Недавно кто-то пытался ее поджечь, еле потушили. Кто-то вырубает деревья в саду. Голде прислали письмо без подписи: ее грозят убить.

Всем ученикам хочется ночевать в школе. И мне, конечно, тоже. Я все время нащупываю в кармане дедушкин ножик с костяной ручкой. Я настроен героически, мне хочется совершить какой-нибудь подвиг.

Я пошел во двор, чтобы вместе со Сроликом собрать щепок, хворосту и разложить костер. Однако во дворе уже все было готово для костра. И тут же сидела Рахиль. Она держала руки в муфточке и глядела на журавель, весь усеянный каркающими воронами. Сролик что-то говорил ей и, по своему обыкновению, грыз при этом ногти.

Я сел рядом с ним и стал пристально разглядывать дым, который столбом тянулся из трубы нашей школы.

— Ося, — сказала Рахиль, — ты любишь ворон?

— Терпеть их не могу! — ответил я, хотя ни о воронах, ни о галках до сих пор никогда не думал и они мне безразличны.

— И я гоже. Мне становится скучно от их карканья, — говорит Рахиль и, схватив камешек, бросает в журавель.

Но девчонки бросают камни, как криворукие. Ее камешек даже не долетел до колодца. Тогда я запустил комком смерзшейся земли в ворон и сразу спугнул их. Они с криком поднялись и, покружившись над нами, расселись на голых тополях и на крыше школы. Тогда я свистнул в два пальца так, что Рахиль только глаза раскрыла от испуга. Потом я стал кидать камни на крышу; сразу по нескольку штук — и грохот поднялся такой, точно стреляли из пулемета. Рахиль мне помогала, и от этого мне стало сразу весело. Я снял пальто и шапку, кинул ей на руки, расстегнул ворот рубашки, и все кидал и кидал камни и кричал, что мне жарко.

— Сролик, — предложил я, — давай бегать, кто кого обгонит!

Но Сролик не захотел.

Он нахлобучил шапку на уши и стал поеживаться в своем овчинном тулупчике.

— Не можешь! Не можешь! — стала прыгать вокруг него Рахиль и, покатываясь со смеху, ударила его муфтой.

— Что это тебя забирает сегодня? — спросил Сролик.

Но Рахиль не слушает его. Она пускается бегом и предлагает мне ловить ее. Это нетрудно, но мне не хочется. Я смотрю, как у нее болтаются косы, как она размахивает руками. Она бегает и визжит. Почему девчонки всегда визжат? И вот она упала.

Вся раскрасневшаяся, губка приподнята, жакет расстегнут, .лежала она, вытянувшись на мерзлой земле, весело постукивая туфельками, и . кричала, чтобы я ее не поднимал.

Вдруг скрипнула дверь. Рахиль вздрогнула и, вскочив с земли, стала быстро приводить себя в порядок.

— Голда идет! — сказала она тихо и смущенно.

Действительно, на крыльце показалась Голда Ходоркова.

Не знаю почему, но я тоже покраснел. Как-то мне стало неловко.

Голда держала ведро. Она, видно, собралась по воду и была удивлена, увидев нас. В круглой барашковой шапочке, одетой набекрень, она была похожа на мальчишку.

— Рахиль, что это ты так раскраснелась? — спрашивает она.

— Я дежурю в школе, — еще больше краснея, отвечает Рахиль, не в силах поднять глаза.

— Ты сегодня здесь ночуешь?

Чуть заметно улыбаясь, Голда поглядела сначала на меня, потом на Рахиль. Я, кажется, понял, почему она улыбалась, мне стало стыдно и захотелось убежать.

Но вот Голда взглянула на низкое разорванное облако, повисшее по ту сторону сарая, и проронила как бы про себя:

— Кажется, ночью выпадет снег. Я люблю первый снег.

Ах, какая она хорошая, что заговорила о снеге!

— Голда, — сказал я, — дайте я вам принесу воды!

Я вырвал у нее ведро из рук — только бы поскорее скрыться, только бы она не заметила, как мне неловко. Я побежал к колодцу и стал быстро спускать ведро. Но Голда рассердилась:

— Я, кажется, запретила подходить к колодцу! Сейчас же марш отсюда!

Набрав ведро воды, она еще раз улыбается, глядя на нас, и тихо идет домой.

Едва она скрылась за дверью, мне снова стало весело.

Пусть, однако, Рахиль не думает, что я боюсь. Вскочив на скользкий сруб, я обеими руками схватил цепь, на которой висит зеленоватая деревянная бадейка, и стал ее спускать. Завизжал журавель; на другом конце стали подниматься подвязанные камни. Я заглянул в колодец — темно, даже воды не видно; только позеленевшие скользкие бревна сруба да сухой, промерзший мох.

— Хочешь, Рахиль, я спущусь в колодец?

Рахиль пришла в ужас и убежала.

А я отсюда не уйду. Рахиль вернется, и я при ней спущусь в колодец.

Но тут, как назло, в окошко забарабанил Лейба Троковичер. Послышался также топот копыт и ржанье. Начальник милиции Рябов кричал:

— Ося, не баловаться!

Выбежала Голда. Не успела она накричать на меня, как я уже соскочил наземь и подошел к Рахили:

— Ничего, в другой раз!.. — Я беспечно сунул руки в карманы. — В другой раз я все-таки спущусь в колодец.

Начальник милиции спешился. Конь был весь в мыле, рвался, становился на дыбы, бил копытом. Рябову было трудно привязать его к дереву. Вышел Лейба Троковичер. Он знает толк в конях.

— Ай-яй-яй! — восторгался он. — Какой конек! Необъезженный?

— Первый раз оседлал! — И лицо начальника с полоской черных усов радостно заулыбалось.

Закинув папаху на затылок, приподняв полы шинели и гремя на весь двор шпорами, он направился к Голде.

— Здравствуйте! — сказал он, щелкнув каблуками и подавая Голде руку. — Как поживаете?

— Благодарю вас, — ответила Голда.

Но на лице у нее появилось смущение. Мне показалось, что она стесняется посторонних.

— Вы ко мне?

— К вам, товарищ Ходоркова. Приехал проведать вас.

Рябов теперь частенько посещает нас. Кулачье стало убивать председателей сельсоветов, рабкоров и учителей.

Я все отдал бы, чтобы стать таким, как Рябов, охранять Голду, носить большой револьвер и иметь такого коня.

Мне стало обидно, что все смотрят на начальника милиции и даже Рахиль не сводит с него глаз.

— Подумаешь! — сказал я. — Сам он ломака, да и лошадь не лошадь, а дохлятина.

Я сказал это и запустил в коня комком земли.

Конь встал на дыбы.

— Видишь, боится? Мне на лучших лошадях приходилось ездить! — сказал я.

Сролик расхохотался:

— Да что ты говоришь, хвастунишка?! Смотрите на этого хвастуна!

Рахиль надула губки, и между бровей у нее появились две складки.

— Хвастун! Хвастун! — шепнула она и топнула ногой. — Лгунишка!

— Я?!

— Да, ты! Лгун! — крикнула она уже громко.

И непонятно почему, ее сощуренные, ставшие злыми глаза наполнились слезами.

— Я? Я лгун? — Я уже бросился отвязывать коня, но было невозможно его удержать. Я стоял обеими ногами на заборе и беспомощно оглядывал школьный двор.

Рахиль прижалась к дверям школы, точно хотела туда юркнуть. Она быстро-быстро вертела муфту в руках и ни на секунду не спускала с меня залитых слезами глаз.

Я отвернулся и увидел, как по другую сторону дороги, на пустые зимние поля, на кладбище ложатся лучи заходящего солнца. Потом я снова взглянул на школьный двор и, как утопающий, все ждал, что кто-нибудь выйдет и спасет меня, то есть прикажет слезть с забора. Но, как назло, кроме нас троих, во дворе не было никого. Корова жевала свою жвачку под сараем, вверху неподвижно торчало круглое гнездо аистов.

— Ошерка! Ошер!.. Я не хочу! Я пошутила... Сойди! — услышал я умоляющий голос Рахили.

И тут я почувствовал, что мне уже ничего не страшно. Я все-таки успел отвязать поводья. Лошадь стояла совсем рядом со мной, коричневое гладкое седло на широкой и круглой спине было у самых моих колен. В один миг очутился я в седле и сразу вцепился коню в гриву обеими руками. Меня подбросило вверх — и я услышал чей-то долгий, тонкий визг и крики позади себя.

Я видел, как несется назад земля, и слышал, как тяжело дышит конь.

Но я уже ни о чем не думал, я уткнулся лицом коню в гриву и мечтал лишь об одном: не свалиться.

Вдруг лошадь завертелась волчком и встала на дыбы. Я услышал крики, увидел всадников. Кто-то хватил меня плеткой по спине. И, кажется, я узнал голос Рябова.

Но мой конь уже несся по полям, он перемахивал через рытвины, канавы и все несся и несся... А я еле дышал. Хоть бы поскорее свалиться!

...Никак не вспомню, что было дальше. Когда я пришел в себя, вокруг меня были люди, они размахивали руками и кричали.

Почему темно? Почему луна на небе?

Кто-то взял меня под мышки.

Я узнал мокрую лошадь, всю в мыле, и увидел Рябова.

Сквозь шумное людское кольцо ко мне протиснулась Рахиль. Свет из окна упал на ее растрепавшиеся волосы и испуганное личико.

— Ага!.. — сказал я ей.

Мне ужасно хотелось засунуть руки в карманы и показать, что я плюю на таких лошадей, как кляча начальника милиции. Но мне не дали говорить. Меня привели в какой-то дом и поднесли воды.