Борис Олевский. «Ося и его друзья»
Литературно-краеведческий сборник "Земля, на которой нам выпало жить..."

Борис Олевский. «Ося и его друзья»

Часть первая. Красные флаги

 Мы воюем

Магид как-то сказал, что нужно драться до последней капли крови. Вот я и дерусь.

На правой щеке у меня даже вырваны куски мяса. Это меня так обработал мой приятель Зяма, когда я его вел на расстрел.

Я уже много раз видел, как убивают людей. Я сам видел, как около нашего дома трое петлюровцев задушили зяминого старшего брата. Я видел, как петлюровцы расстреляли в соседнем лесу нашего комиссара Велвла Ходоркова. Семью его вырезали, спаслись только мать и сестра Голда.

Отомстить! Бить бандитов!.. Но как это сделать, ведь они не даются?..

Зяму мне удалось недавно поймать, и я повел его на «расстрел». За него ведь некому заступиться, как и за меня!

У нас все молодые ушли с Красной Армией, остальные разбежались. Я не учусь. Бояться мне теперь некого; мама больна. Ара лежит с простреленной ногой. Единственный здоровый человек в доме — я. Правда, шея у меня в болячках. Доктор говорит, это оттого, что у меня мало крови и меня надо получше питать. Странный доктор — мы с трудом добываем отруби, а он советует есть яйца!

Мир рушится вокруг меня. Большевики дерутся с петлюровцами. Одни уходят, другие приходят. Чуть ли не каждый день меняется власть. Шум, гам, пальба... Как только власти уходят, я тотчас же в штаб. Тут всегда можно найти массу интересных вещей: поломанный телефон, штык, обоймы, гильзы, а самое главное—телефонный провод.

Из провода получаются замечательные хлысты, если уметь хорошо их сплести. Кроме того, я люблю лошадей, ружья, пули — всё, с чем возятся взрослые.

У меня теперь даже походка такая, как у нашего покойного комиссара. Велвл немного прихрамывал, я теперь тоже хромаю. Каблуки у него были стерты: я делаю все, чтобы и у меня каблуки стерлись.

Три дня я ревел, пока мне наконец не пошили широкие галифе из тонкого сахарного мешка. В этих новых штанах я теперь похож на бутылку.

Шапочник Лейба подарил мне фуражку с блестящим козырьком. Верх кроваво-красный, а околыш зеленый, и на нем старый след от кокарды.

Плохо только, что фуражка мне немного велика. Пришлось напихать туда порядочно бумаги, чтобы она не сползала на глаза. Но все равно она вертится у меня на макушке, как волчок. Не удержу козырька на середке: вот он слева, а вот уже справа.

Когда я впервые пришел домой в галифе, в свалившейся на глаза фуражке и с красным бантом на груди, мама от испуга онемела, а отец стал ломать руки:

— Сейчас же, — сказал он, — сними эту дрянь! Иначе я с тебя голову сниму!

Это ему не удалось, потому что я удрал.

Ему я не нравлюсь, зато все мои приятели завидуют: они говорят, что фуражка делает меня похожим на военного. Я очень рад.

Собрались мы как-то около нашего дома. Я взобрался на бревна и говорю:

— Буля, Сролик и Зяма! Нужно сейчас же собрать всех ребят и начать войну. Все воюют, все стреляют, одни мы ходим без дела.

У всех загорелись глаза. Все запрыгали от восторга.

Меня выбирают командиром. Потому что ни у кого нет таких замечательных галифе, столько телефонного провода, гильз и обойм, как у меня, а самое главное — ни у кого нет такой удивительной фуражки.

Я, Буля и Сролик — мы живем на одной улице. Зяма — на другой. Вот из-за этого чуть и не произошло несчастье.

Зяма изменил нам. Представьте себе, он убежал от нас и сколотил новый отряд.

Теперь половина местечка моя, другая половина — Зямина. Он называет свой отряд большевиками, и мы называем себя большевиками. Мы их называем петлюровцами, а они нас зовут петлюровцами. Мы на ножах.

Зяма не смеет показаться на моей улице, а я не заворачиваю на его улицу.

Мы ходим с расцарапанными лицами, у всех подбитые глаза. Впереди я в кроваво-красной фуражке и в замечательных галифе, с забинтованной головой, как у Магида, а за мной, с криками «ура» и со свистом — все ребята с нашей улицы.

У нас есть ружья, и даже неплохие. Мы делаем их сами. Из толстой дощечки выстругивается ложе, приклад — все что полагается. Потом в ложе делается желобок, и в нем укрепляется металлическая трубка, в нижнем конце ее просверливается дырочка — и ружье готово.

Трубки очень легко достать. Возле милиции валяется много реквизированных самогонных аппаратов. Они состоят из бочонков, из жестяных кругов, и, самое главное, в них уйма трубок, которые называются змеевиками. Мы забираем всё. Трубки идут на изготовление ружей, а из бочонков и жестяных кругов мы делаем барабаны и тарелки. Мама уверяет, что, когда тридцать — сорок ребят начинают бить в барабаны, можно умереть.

Пороху тоже достаточно. У нас уйма патронов: тут и маленькие английские с острыми пулями и желтым порохом, похожим на длинную, тонкую лапшу; тут и русские — они чуть побольше, а порох в них черный и нарезан маленькими, короткими палочками; австрийские легче всего узнать — пуля тупая, закругленная, а порох черный до блеска и похож на маленькие листочки. Но нам всякий порох хорош! Пули нам не нужны, а гильзы необходимы: гильзами мы набиваем карманы, и, когда мы бежим, они бренчат у нас в карманах как сумасшедшие.

Домой я всегда вваливаюсь вооруженный, руки в карманах, с грохотом, с шумом:

— Кушать!

Отец стонет. Он говорит, что все пошло кувырком, а дети сошли с ума. Мама молчит. Она стала еще меньше и еще больше похудела. Левая рука у нее все еще в гипсе. А что касается брата, то доктор говорит, что придется отрезать ногу.

В доме мрачно и скучно, плакать хочется.

А дядя Менаше плюется. Он находит, что лучше меня отравить, чем дать вырасти.

Я бы его охотно как следует отколотил. Мне и без него кисло, а главное — хочется кушать.

Выхожу на улицу. Кругом тихо. Вижу свинью. Сразу бац в нее камнем. Пусть знает! Потому что я хожу постоянно голодный.

Но вот я слышу, что мои ребята бьют в тарелки. Это наполняет меня мужеством. Я вскакиваю и- бегу им навстречу.

Буля, Сролик и другие ведут Зяму. Они его поймали на нашей улице. Он шел в аптеку за лекарством для матери.

Наконец-то враг у меня в руках. Он маленький, толстенький. Правда, он тоже голодает, но щеки у него все еще похожи на пампушки.

Не глядя на меня, он просит, чтобы я поскорее отпустил его: ему нужно в аптеку — матери плохо.

— В лес его! — командую я. — Это петлюровец!

Я выступаю впереди всех и размахиваю своим хлыстом из плетеного провода. Сзади шагают мои ребята и бьют в тарелки. Зяма ревет во все горло.

— Сразу видно, что петлюровец... Большевики не ревут! — кричу я на него.

Входим в молодой и густой кленовый лесок. Здесь всегда темно и прохладно. В этом лесу петлюровцы расстреляли Велвла Ходоркова.

Земля здесь влажная, пухлая и повизгивает под ногами, как щенок. Мы подводим Зяму к тому самому дереву, у которого петлюровцы расстреляли Ходоркова. Еще видна дырочка от пули.

Товарищи мои присмирели. Нам самим становится не по себе от вида этого дерева. Зяма ревет все громче. Но мы все-таки начинаем привязывать его к дереву.

— Не плачь, — говорит ему Буля, — кажется, идут.

И действительно, показываются какие-то люди. Через несколько мгновений мы узнаем Голду Ходоркову. С нею незнакомые красноармейцы. Видно, они возвращаются с фронта.

Голду я хорошо знаю. Она ушла из местечка уже давно, еще раньше Ары. Вот она останавливается, осторожно выглядывает из-за дерева. Испугалась, видно, услышав голоса.

— Это я, Ошер! — кричу я ей.

— Ошерка, милый! Ты?

Она босая. Ее ботинки на высоких каблуках связаны шнурками и переброшены через плечо.

— Прекрасно!.. — обрадованно говорит она красноармейцам, затем оборачивается к нам: — У нас в местечке большевики?

— Большевики! - - отвечаю я.

— Что ж вы здесь делаете так поздно? — Она берет Зяму за подбородок. -— Отчего у тебя такая заплаканная мордашка?

— Он бандит, петлюровец! — сообщаю я, смущенный.

— Что-о?.. — Голда так хохочет, что глаза у нее превращаются в щелочки и в них появляются слезы.

Она говорит с красноармейцами по-русски. Очевидно, она рассказывает им про Зяму, что он «петлюровец». Она говорит, что нужно обратить внимание на детей, вызвать их в Ревком.

Мне не терпится, хочется все ей рассказать.

— Голда, — говорю я, — Ара тоже дома. Его привез на лошади один красноармеец, Магид.

— Ара?! — Она радостно хлопает в ладоши. — И Магид? Не может быть! — Она обнимает меня. — Слышите? — кричит она красноармейцам. — Магид был здесь!

Голда садится на пень, сбрасывает вещевой мешок, натягивает чулки, надевает ботинки на высоких каблуках.

— Значит, дорогой мой, Магид еще здесь?.. -— Она причесывается. — Не знаешь? Стало быть, в местечке тихо? — Она говорит сквозь зубы, потому что во рту у нее гребенка.

Присаживаются и красноармейцы. Голда все прихорашивается.

В лесу тихо и сумрачно. Деревья покачивают головами. Временами с шоссе доносится стук копыт, слышна далекая перестрелка.

— Ну, говори, — поворачивается ко мне Голда, — какие новости? Значит, петлюровцы у нас не были?

Она, видно, шутит?

— Ого, еще сколько! — выскакивает Зяма.

— И убивали?..

— Еще как!

Я отталкиваю Зяму:

— Зяминого брата убили, комиссара Велвла Ходоркова убили...

Подбегаю к высокому клену, к которому привязывали Велвла, показываю дырочку от пули, следы крови. Я совсем забыл, что это его сестра...

Голда вздрагивает. Ее большие, широко открытые глаза наполняются слезами.

Она подходит к дереву, прижимается к нему лицом.

На нее падает прорвавшийся сквозь ветви отблеск заката. Красноармейцы стоят с непокрытыми головами. Мы тоже снимаем шапки.

Голда, кажется, плачет. У нее вздрагивают плечи, она кутается в платок.

Мне становится страшно. Подхожу ближе к Голде, хочу ей сказать, что больше так вести себя не буду. Кладу руку Зяме на плечо.

Голда, не оборачиваясь, выходит на дорогу. Мы идем за ней. Большая красная луна выползает со стороны луга.

Старый высокий красноармеец берет меня за руку. Позади идут Сролик, Зяма, Буля.

На речке усердно квакают лягушки. В вечернем воздухе звенит комариный плач.