Как за мной гнались колосья

Ары уже давно нет дома. Вместе с другими ребятами из нашего местечка он ушел на фронт. Теперь у него есть конь, винтовка.

Очень скучно стало у нас без него.

Последнее время меня даже из дому не выпускают. Ставни стали закрывать на ночь, окна завешивают простынями, чтобы и лучик света не пробился сквозь щели.

Вот уже несколько дней, как все говорят, что идут петлюровцы и атаман Лисица и будет погром.

— Папа, — спросил я однажды, — когда же будет погром?

Отец стал меня разглядывать так, будто видел впервые. Потом он ссутулился, и глаза у него потухли.

— Боже мой. Лея! — закричал он. — Убери его. Лея!.. Не то я его убью! Убери его!

Но маме не приходится меня убирать, сам убегаю. Отец, конечно, сердится, но я должен сказать, что, с тех пор как в местечке ждут погрома, у нас в семье стало веселее, потому что к нам чаще стали заглядывать люди. А я люблю бывать среди взрослых — сесть вот так в сторонке и слушать, без конца слушать, о чем говорят. Пусть говорят о чем угодно, только бы говорили. Пусть даже молчат, но только бы сидели у нас. Только бы народ был, все время народ!

К нам приходят прятаться. Говорят, нас погромщики не тронут, потому что у нас нечего взять. И верно: домишко у нас маленький, старый. Стоит он на окраине, в низине, затерянный среди садов. Если бы не закопченная труба, его бы и не видно было. У нас странная крыша, она крыта дранкой, и на ней растет всякая всячина: мох, крапива, репей.

Я очень люблю наш домик. И ласточки его любят. Застрехи у нас со всех сторон облеплены круглыми черными гнездами.

Не понимаю все-таки, почему бы им к нам не прийти. Мама со мной согласна. Мама говорит, что петлюровцы все-таки придут, пусть бы они себе поломали ноги!

И вещей у нас все-таки не так уж мало. У мамы есть несколько ложек накладного серебра, есть два жестяных и два медных подсвечника, серебряные часы...

Мама вытаскивает все ящики из комода и укладывает вещи, а я помогаю ей. В доме творится нечто невообразимое! Отец кричит, что я только путаюсь под ногами, и гонит меня.

Вещи нужно отнести к нашему соседу Владимиру. Отец взваливает узел себе на спину и отправляется. Я бегу впереди него.
      Хата Владимира стоит недалеко от нашего дома. Я хорошо знаю: там живет мой товарищ Павлик.

Пол у них всегда завален глиной, из которой Владимир делает горшки. Он человек большого роста — под потолок, рыжебородый, усатый. Носит он рваные холщовые штаны.

Едва мы вошли, в низенькое, раскрытое настежь окно ворвался колокольный звон.

— Душегубы! — восклицает Владимир, захлопывает окно, забирает у отца узел и исчезает в сенях.

Отец берет меня за руку, мы возвращаемся домой. Отец то и дело останавливается и прислушивается. Жутко сделалось от этого колокольного звона. Улица опустела, все двери уже заперты, ставни прикрыты.

У нас дома полно народу. Отец тихонько приоткрывает дверь — все вскакивают.

Все очень напуганы. Скрипнет табуретка — и тетя Ита сразу хватается за голову.

Тетя Ита в черной юбке и белой кофточке в крапинку сидит в уголке на полу. Она все еще ждет, что Нюма вернется с войны. Свет от каганца трепещет на ее исхудалом лице. Она сидит, закрыв глаза.

— А-а, а-а... — тихонько напевает она ребенку, который лежит у нее на коленях.

Мне не сидится. Я перехожу с места на место. В доме почти темно. Каганец едва поблескивает. Все время я натыкаюсь на чьи-то ноги. Масса ног.

Никогда еще взрослые не разговаривали со мной так ласково: меня называют и «Ошерка», и «Осенька», и «милый мальчик»... Все просят, чтобы я сжалился и перестал слоняться с места на место. Меня боятся тронуть. Даже отец не связывается со мной. Очень уж противный у меня голос. Чего доброго — еще зареву.

Мама целует меня и укладывает на кушетку рядом с собой. Она не только не раздевает меня, но даже заставляет надеть новые ботинки с пуговками. Первый раз в жизни меня укладывают спать в ботинках. А мама надевает свое черное плюшевое пальто. Жарко, а она лежит одетая.

Я крепко прижимаюсь к ней. Сейчас я маму очень люблю. Мне хочется кое о чем спросить ее, но она гладит меня по голове и просит лежать тихо. Вдруг она поднимается: что-то грохочет на улице. Ясно слышно, как дребезжат колеса, и похоже, что въезжает много повозок.

Отец стоит у окна и смотрит в щелку.

— Кто это? — Я крепко обнимаю маму.

Она не отвечает. Прижимает меня к себе и, кажется, плачет.

Лежу с открытыми глазами. Полный дом народу, и все молчат. Никогда мне не удается заметить, как приходит сон. Знаю лишь, что утром я проснулся, — стало быть, вечером я заснул. Синева пробивается в щели ставней. Мама все так же, с открытыми глазами, лежит рядом со мной. Тетя Ита тихо баюкает ребенка:

— А-а, а-а...

Проснулся я ненадолго. Очень сладко спится под утро. Опять сворачиваюсь клубочком, колени у самого подбородка, и мне очень хорошо.

Но спать не дают. Кажется, кричат. Отец тормошит меня. Я тру глаза и готов от злости расплакаться, вырываюсь из рук и пытаюсь снова улечься на кушетке. И вдруг окно — дзинь! Звенят осколки, и откуда-то доносятся пронзительные крики.

В доме нет никого, остались только мои родители.

— Лея, — кричит отец, — беги! Меня не жди! Я полезу на чердак... Беги!

Мама кутается в свое черное плюшевое пальто. Ее маленькое личико белее мела. Она не хочет оставить отца.

А он берет меня на руки и помогает вылезть в окно. Потом мы с мамой перелезаем через забор. Я хочу спать. Мама крепко держит меня за руку. Мы проходим под яблоней, и на меня падают капли холодной росы. Я вздрагиваю.

Внезапно мама пригибается к земле: по саду кто-то бежит. Где-то за деревьями плачет ребенок. Показывается белая кофточка, бледное лицо с растрепанными волосами.

— А-а, а-а... — поет тетя Ита, укачивая ребенка.

А тот кричит и никак не уймется.

Мама хватается за голову. Она не может слышать, как плачет ребенок. Она пускается бегом и тащит меня за собой... Тут есть еще какие-то люди. Они бегут, пригибаясь к земле; среди них мужчина в одном белье, похожий на привидение. Конечно, смешно, но почему-то я не могу смеяться.

Из сада мы выбираемся на огороды, потом на луга. Трава выше моего роста, она хлещет меня по лицу. Я часто падаю, мама меня поднимает.

И вот она больше не может бежать и, еле дыша, останавливается у речки. Речка неширокая, поперек нее лежит верба, по которой можно перейти на другой берег. Но мама говорит, что у нее кружится голова. Она входит в воду и переправляется вброд, держась за вербу.

Вот и ветряная мельница... Крылья остановились, все замерло. Солнце хочет взойти, но оно застряло между небом и землей. А из местечка слышны пальба и крики. Мне очень хочется оглянуться, но мама не позволяет — она тащит меня за собой.

Я опять слышу крики, но уже не со стороны местечка. Прямо по ржи навстречу нам бежит толпа. Ружья, вилы, топоры.

Все столпились. Но я не хочу оставаться, я боюсь. Кто-то визжит. Я вырываюсь у мамы из рук и бегу прямо в рожь, прячусь в густых колосьях, прижимаюсь потным лицом к холодной земле.

Ничего не вижу, только слышу, что кто-то плачет. Несколько выстрелов. Плач прекратился. Я слышу мужской смех и удаляющиеся шаги. Потом — тишина. Такая тишина, точно ничего и не было. Пчела кружит у меня над головой, и бабочка садится на колос.

И опять кто-то стонет во ржи. Но очень тихо, я еле слышу.

— Ошерка-а!.. Ошерка-а!..

Это голос матери.

Я вскакиваю и отвечаю ей. Но она не отзывается. Нет ее. Кругом лишь море колосьев, а над головой пустое небо.

Мне страшно.

Шуршат колосья, словно кто-то ползет совсем рядом. Сейчас я буду кричать! Мне страшно!

Я начинаю потихоньку отступать, потом сразу поворачиваюсь и пускаюсь бегом. Но колосья бегут за мной, и чем быстрее я бегу, тем громче они шумят, тем больнее они бьют меня по лицу, секут по ногам. Я падаю, поднимаюсь и снова бегу.

У меня уже колет в боку. Еле передвигая ноги, я выбираюсь на луг.

Опускаюсь на землю. Черный дым стоит над местечком — там пожар. Ветер доносит запах гари. Но меня уже ничто не трогает. Мне только удивительно: вот стоят вербы, брешут собаки во дворах, в ставках квакают лягушки, черный аист степенно шагает на своих худых желтых ногах как ни в чем не бывало.

Я смотрю на аиста и завидую ему, даже вербам завидую!

Долго-долго сижу я в высокой траве. Потом иду к речке, взбираюсь на упавшую вербу, свешиваю вниз голову и прикладываю губы к трепещущей струе. Широко расходятся маленькие кружки. Затем я вижу в воде заходящее солнце, опрокинутое небо. Рот у меня открыт, растрепанные волосы прилипли к исцарапанному лбу.

Перебравшись через речку, я медленно плетусь домой. Ни криков, ни стрельбы уже не слышно.

Внезапно мне почудился шорох — я спрятался в траве, затем выглянул из-за широких лопухов. Это был теленок, красный теленок с белой мордочкой.

Он замычал, как будто встретил знакомого. Но сил у меня больше нет. Я ложусь рядом с ним — и тут уж ничего больше не помню.

Потом я почувствовал, что меня берут на руки, и увидел рыжую бороду. Потом была хатка, кучи глины на полу и желтые, еще не обожженные горшки.