Голда

Сегодня я встал чуть ли не на рассвете. В школе занятий нет, но я решил побежать к Голде сообщить ей обо всем, что было со Сроликом: как он разбил окно и как Назимик приказал устроить над ним товарищеский суд, но накануне вечером Голда уехала на несколько дней в город. Как раз теперь, когда она мне так нужна!

А Назимик уже несколько раз заходил в школу. Он кричит, что не желает знать никакой Голды, что учителя воспитывают контрреволюционеров и хулиганов и что Сролика надо выгнать из школы.

Так что товарищеский суд все-таки состоялся.

Если бы не это разбитое стекло, ничего бы не было. Но из-за стекла сами учителя потребовали суда над Сроликом.

В тот вечер в школе было полным-полно.

Член суда Юзя стал медленно читать обвинительный акт:

— Несмотря на то, что учащиеся рабочей школы обязаны вести себя примерно и не бить стекла, ученик рабочей школы Сролик Иоффе все же бил стекла...

— Всего одно стекло!.. — раздались голоса из зала.

— Не важно... Все же бил стекла в помещении ячейки... И, принимая во внимание... — Голос у Юзи вновь становится торжественным и важным.

Все смотрят ему прямо в рот.

— ...и, принимая во внимание, что Сролик бил стекла...

Но как раз в эту торжественную минуту раскрывается дверь. Сразу поднимается шум, все поворачиваются, смотрят, кто вошел.

Юзя свирепеет.

— Комендант! — кричит он и бьет кулаком по столу. — Кто вошел? Вывести!

И он продолжает чтение обвинительного акта:

— ...и так как он выбил стекло, мы постановляем судить его и вынести соответствующее наказание. Посему...

А в дверях стоит Голда. Это именно она и вошла. Юзя ее как будто не видит. Она говорит:

— Ребята, кажется, у вас собрание? Что случилось?

— Он выбил стекло...

— В помещении комсомольской ячейки...

— Потому что Ицик прогнал его, — отвечают со всех сторон.

— Вот как?.. — улыбается Голда. — Как же это с тобой случилось, Сролик?

Она улыбалась и говорила со Сроликом ласково. Все были ошеломлены и стали кричать, что Сролик не виновен. Тогда Юзя потихоньку смылся.

— Дети, — предложила Голда, — не надо шуметь. Давайте отложим суд. Обдумаем. А пока идите по домам!

В опустевшем классе остались лишь мы с Голдой.

— Ошер, — спрашивает она, — что здесь произошло? Как это он выбил стекло?

— Ицик Назимик при всех назвал его спекулянтом и выгнал с нашего собрания, и Сролик плакал...

Я рассказал ей по порядку все как было.

— Не надо было Сролика доводить до этого! И неправильно поступил Назимик!

Вместе с Голдой мы выходим на крыльцо. Она хочет мне еще что-то сказать, но слышатся шаги.

— Кажется, Сролик?

—- Чего? — грубо откликается он. — Чего вам от меня нужно?

— Иди сюда!

— Не хочу! — У Сролика зажигаются глаза. — Все смеются!.. Не хочу, чтобы и вы надо мной смеялись.

— Посмотри на меня... Разве я смеюсь?

У Сролика заплаканные глаза.

— Зачем я вам нужен? — спрашивает он.

— Ты на меня тоже сердишься?

— Нет, товарищ Голда, нет! — Он поднимает на нее глаза, полные слез.

— Ну, так садись. Расскажи что-нибудь.

В ночной тишине слышно, как возятся на насестах проснувшиеся куры, как в хлеву жует жвачку корова, как прошуршит крыло летучей мыши.

Издалека доносится пение. Это где-то в полях протяжно поют девушки.

У меня такое настроение, что я начинаю сердиться на кошку, которая подбирается к гнезду аистов.

— Брысь! — схватив комок земли, я швыряю в кошку. — Брысь! — кричу я.

Даже Сролик улыбается. И мне становится не по себе. Мне не хочется, чтобы Голда думала, что у меня только аисты на уме.

— Терпеть не могу кошек! — говорю я.

— Петушок ты еще, Ошер. И ты говоришь — тебе уже тринадцать?

— Тринадцать.

— А тебе, Сролик?

— Тоже тринадцать.

— Да, петушок ты, Ошер! А ты, Сролик, настоящий петух. И какой-то обозленный! Не хмурься! — грозит она ему пальцем. — Не надо.

— С чего же мне радоваться? — говорит Сролик тихо, надорванным голосом. — А если бы вас оскорбили, если бы вас назвали спекулянткой, вы бы радовались?

— Вот что я хочу сказать... — отвечает Голда. — Еще очень трудно. Все еще разрушено. Мы еще только-только становимся на ноги...

— Да я не о хлебе говорю. Я хочу только, чтобы меня не унижали. Ни отец, ни мать не сделали ничего такого, за что меня нужно оскорблять.

— Знаете, — говорит Голда, — это было три года назад. Вам было лет десять — одиннадцать, а мне двадцать. Ленин тогда сказал, что лет через десять — двадцать мы доживем до социализма. Это будет примерно в тридцатых — сороковых годах... Но пока... Надо бороться за это. Будут еще трудности и беды. Но я бы очень хотела, чтобы ничто никогда не заслонило от вас того великого света, который скоро наступит, и чтобы ничто не бросило тени на ту большую работу, которую всем нам предстоит проделать.