Алла Акименко

Жизнь дана – я твёрдо знаю,
С честью чтоб её пройти.
Страх презрев, одолевая
Все преграды на пути

писал Бузи Миллер в 1955 году 21 апреля. В свой день рождения он размышлял о жизни, читая Пушкина:

Дар напрасный,
Дар случайный,
жизнь,
зачем ты мне дана?

Вопрос великого классика Миллер взял эпиграфом к своему стихотворению «Жизнь». И ответил на него так:

Жизнь дана, как долг высокий,
Выполнить его сумей:

Свой долг Борис Миллер выполнил сполна. В Биробиджане он прожил 52 года. Вырастил троих детей. Здесь остались его книги, друзья, память о нём, улица, названная его именем. Те, кто знаком с биографией писателя, знают, что дата создания, этого стихотворения пришлась на те горькие семь лет сибирских лагерей, через которые прошли многие еврейские писатели, извлекая «необходимые уроки» и уничтожая в себе «вредные ростки буржуазного национализма». Поэтому «страх» и «преграды на пути» в его жизни были не пустыми словами.

Лагерь, куда Миллера этапировали из Хабаровской тюрьмы, находился в Иркутской области в Ново-Чунке. Известно, что поначалу он работал на лесоповале и в каменоломне, а незадолго до освобождения стал учителем в лагерной вечерней школе. Туда и отправляли свои письма друзья-биробиджанцы Люба Вассерман, Абрам Гершков из мест не столь отдалённых от Ново-Чунки. Чудовищная по своим размахам волна репрессий коснулась и их. Не многие выдерживали лагерный быт, общение с уголовщиной, но Бузи, Люба, Абрам сумели сохранить надежду на «справедливое решение вопроса». А помогало выжить творчество – ниточка, связующая с биробиджанским прошлым, стержень, укрепляющий дух.

Двести стихотворений Бориса Миллера, написанных в те годы, долгие годы хранил в папке известный в городе краевед, организатор литературного музея Ефим Кудиш. Они нигде не опубликованы. И Ефим Иосифович вздыхал: «Найти бы денег - издать книгу стихов Миллера, ведь как поэта читатели его почти не знают!»

Тонкие странички, исписанные карандашом, пожелтевшие от времени. По ним, как по дневниковым записям, можно восстановить годы, проведённые поэтом в ГУЛАГе. В этих строчках – красота сибирской природы, тоска по семье, любовь и признательность жене, и конечно, время, нелепое, неподдающееся человеческой логике, когда люди, оклеветанные, оплёванные, униженные до положения раба, продолжают воспевать своих тиранов.

Миллер обращается к читателям:

Люди!
Не жалейте тех,
Кто погиб, сражаясь, –
Они бессмертны! Жалейте тех,
Кто, пугаясь смерти,
Погиб при жизни для славы,
для чести и для бессмертия...

У Бориса Миллера есть стихотворение, датированное 1950 годом «Вместо венка на могилу друга». В нём скорбь по ушедшему товарищу, которого «измучила судьба» и «смерть стала спасительницей».
Грустные и трагические времена... Бузи Миллер вернулся домой весной пятьдесят шестого.

Я вновь вернулся в, город свой,
Где каждый встречный, как родня,
Где тополь с буйною листвой
Как друг приветствует меня.
Где сколько ни прошло бы лет,
Не гаснет молодой запал
Где так приветлив окон свет,
Что и в разлуке согревал.

Вскоре на книжных полках Биробиджана появляются повести «Ясность», «На полном ходу», роман «Каждому поколению своё», сборник стихов «Светлый источник». Позднее, в 1986 году в Московском книжном издательстве выходит книга «Пока жив человек».

В 1960-е годы в газетах «Биробиджанер штерн» и «Биробиджанская звезда» Б.И. Миллер выступает как литературный и театральный критик. «Трилогия о Горьком», «Великий сын могучего народа» (о Чехове); «Е.А. Баратынский» (к 110 годовщине со дня его рождения), «Солнечные крупицы» о новом сборнике стихов молодой поэтессы Майи Румянцевой.

Старые газеты. Сколько интересного о людях и о времени таят они на своих страницах! Е.И. Кудиш сохранил и болгарскую газету «Еврейские вести» за 12 августа 1968 года, где на болгарском языке сообщается о пребывании Бузи Миллера в Риге.

Побывав в Латвии, Борис Израилевич сблизился и подружился с еврейскими театральными кругами Риги. А в марте 1975 года в народном театре Рижского республиканского дворца культуры профсоюзов еврейская труппа поставила спектакль Миллера «Чудес не бывает». Эта пьеса, а ещё «Тридцать три богатыря» шли на подмостках и Биробиджан­ского театра. Судьба же пьесы «Он из Биробиджана» известна многим землякам. Она послужила поводом для начала репрессий в 1948 году.
Спустя много времени за заслуги в области литературы Миллер был награждён орденом «Знак Почёта», медалью «За доблестный труд».

В областной научной библиотеке им. Шолом-Алейхема хранятся книги писателя, которые время от времени перечитывают биробиджанцы. Но есть особая полочка в секторе национальной литературы – «Из домашней библиотеки Бузи Миллера». Это книги, подаренные Борису Израилевичу писателями разных поколений и в разное время: Максом Риантом, Аврамом Гонтарем, Самуилом Гордоном, Натальей Кончаловской.

Однажды в областном краеведческом музее мне довелось познакомиться с удивительным экспонатом – открыткой от Ривки Рубинной, адресованной Миллеру, на которой значится обратный адрес: Москва, Верхняя Масловка... Вспомнился рассказ Дины Рубинной «На Верхней Масловке». Порой удивляешься, как связана литература Биробиджана с общероссийским и мировым литературным процессом!

Многие годы Борис Миллер был членом редколлегии единственного в стране журнала на еврейском языке «Советиш Геймланд». Он оказывал большое влияние на развитие еврейской литературы, на творческий ритм многих писателей. Прочитывал рукописи, редактировал, рецензировал, готовил их к печати. Эта работа нашла своё отражение и в надписях на книгах. Григорий Рабинков на титульном листе своих рассказов «Земляки» написал: «Дорогому другу... Борису Израилевичу Миллеру, через чьи руки прошли (с большой пользой для меня) все рассказы этого собрания, с пожеланием всего лучшего».

Невозможно привести здесь все надписи на подаренных книгах, подробно о них писал в газете «Биробиджанер штерн» старейший работник библиотеки Б.Д. Бергер в статье «Рад, что ты есть на свете... Бузи!» Лишь следует сказать, что эти автографы свидетельствуют о большом уважении и любви к писателю, о признании его таланта во всех жанрах литературного творчества. Среди тех, кто оставил дарственные надписи на книгах, была поэтесса Дора Хайкина. Её стихами и закончим юбилейные воспоминания о Борисе Миллере.

Порою мне кажется, что наяву,
Брожу я в разлуке по улице.
Где к сумеркам прячется ветер в траву
И тени деревьев сутулятся.
В омуте неба – месяц-блесна,
Биры ощутимо дыхание.
Когда-то гуляла тут наша весна,
А ныне – воспоминания...
Ах, Бузи, мой добрый
товарищ и брат.
Ты, наконец, богат!
Письменный стол одинок,
как вдовец,
Лампа огнём не согрета,
Но множество юных
и добрых сердец
Запомнили улицу эту.
Видишь, ступени подъезда сейчас
Двоим – наподобие трона,
Минутой им кажется вечера час,
Как все это нам знакомо!
Ах, Бузи, мой старый
товарищ и брат,
воистину ты богат!
Письма летят, словно птиц караван
Манит их берег зелёный
Улица Миллера, Биробиджан –
Адрес до боли знакомый.
И всё же не улица – главное. Нет
Наследство твоё щедрее –
Оставил ты мудрого слова след
В памяти доброй евреев.
Ах, Бузи, мой милый
товарищ и брат,
Как ты богат!
Порою мне кажется, что наяву
Брожу я в раздумье по улице,
Где к сумеркам прячется ветер в траву
И тени деревьев сутулятся...

Из воспоминаний Софьи Миллер об отце

В этом году моему незабвенному папе исполнилось бы 100 лет. Прошло 25 лет, как он ушёл от нас, но воспоминания о нём не только не бледнеют, а наоборот, становятся ярче, и я до сих пор осмысливаю нашу общую с ним жизнь, рассказываю о нём детям и внукам.

Я возвращаюсь мысленно в Биробиджан, в теперь уже далёкие детство и отрочество, в то время, когда был жив папа, и всё было освещено им.

1949 и 1956 – это две даты высечены резцом в моей памяти, в моём сознании. Но мне хочется вспомнить и те события, которые предшествовали аресту папы в 1949 году. Летом 1948 года, когда папу уволили с работы, родители решили всей семьёй (нас было уже трое детей ) съездить к родственникам в Москву.

В Москве я стала свидетельницей сцены, врезавшейся мне, 7-летней девочке, в память: мама плачет, кричит, умоляет папу остаться в Москве. Своей женской, материнской интуицией она, очевидно, чувствовала, что возвращаться в Биробиджан нельзя. А папа молча кусал себе пальцы... Вернулись. И началось (началось уже для нашей семьи, а для всей страны продолжилось) то, что сверхгениально описала А. Ахматова в своей поэме «Реквием».

4 июня 1949 года папа уехал в Хабаровск (как позже я узнала – обжаловать своё исключение из партии) и... как в воду канул: не возвратился на следующий день, как обещал, даже не позвонил. Это было очень не похоже на него. Мы не знали, что думать. Мне приснилось, что мама в длинной белой рубашке стоит у забора возле нашего дома, кто-то прибивает её гвоздями к заборчику, по белой рубашке течет кровь. Снилось ещё что-то страшное, чего я не запомнила. Всё стало ясно шестого июня ночью. К нам пришли с обыском.

А утром прибежал заплаканный Бенгельсдорф, ещё кто-то, и мы узнали, что ночью арестовали писателей, журналистов, актёра Файвиша Аронеса.

И потянулись бесконечные семь лет... В 1949 году мне было всего восемь лет, но я хорошо помню, что вся наша жизнь до 1953 года проходила на фоне ожидания письма – одного в полгода! Мы могли писать чаще, посылать посылки, но оттуда – только одно письмо в полгода. И однажды это письмо не пришло. Мы боялись смотреть друг другу в глаза, я по ночам плакала... Это были самые страшные дни и месяцы из семи лет папиного отсутствия. А письмо, как позже выяснилось, пропало по вине почты.

После смерти Сталина папа мог писать нам чаще. Но прошло ещё долгих три года, пока почтальон тетя Циля (я запомнила её на всю жизнь) принесла нам телеграмму от папы, что он освобождён и через неделю будет дома. Это было в январе 1956 года. Я помню своё тогдашнее состояние: какая-то тёплая волна прокатилась с головы до ног, ноги стали ватными, и если бы я не стояла в этот момент у дивана, то опустилась бы на пол. А через неделю мы встречали папу на Биробиджанском вокзале. Я была уже студенткой 2-го курса педучилища. Я представляла папу по долагерным фотографиям, с которых смотрел на меня молодой, красивый, интеллигентный с умными глазами человек.

Но что я увидела, когда поезд остановился!? Я и сейчас помню это жуткое ощущение, хотя длилось оно одно мгновение: из вагона выбирается сгорбленный, истощённый человек в телогрейке и сапогах, в какой-то нелепой шапке. Первая мысль: «Это не мой отец!» А потом, дома, мы ходили за ним гуськом, все трое его детей, заново привыкали к нему, а он – к нам.

Запомнился ещё один штрих: все эти семь лет у нас дома висела карта, и там мы кружком обвели место его «отсидки»: станция Вихоревка, Братского р-на, Иркутской обл.

О лагерных годах папа рассказывал очень скупо – видимо, хотел побыстрее забыть те адовы муки. Как мы узнали от него, он ждал суда, где собирался доказывать, что ни в чём не виновен. Суда не было. Был приговор, заочно вынесенный так называемой «тройкой»: 10 лет лагерей. И уже не от него, а от мамы, которой он, вероятно, рассказывал больше, чем нам, детям, мы узнали, что однажды во время работы на лесоповале он чудом спасся от падающего на него спиленного дерева. Из рассказанного же папой запомнилось то, как заключённых вели с работы и на работу в окружении автоматчиков и собак, заставляли время от времени ложиться в снег, а в это время из уличных динамиков неслись слова песни: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

Это был верх издевательства и цинизма. И всё-таки папа считал, что отбывал наказание не совсем безвинно. Но этот приговор он вынес себе сам. Он не мог простить себе, что в период репрессий 30-х годов он не понял, что бросают в тюрьмы и расстреливают невинных людей. Но разве нормальный человек, к тому же молодой, мог представить себе, что является свидетелем чудовищных преступлений сталинского режима?

Вскоре папа был реабилитирован. Но лагерные годы наложили отпечаток на всю его оставшуюся жизнь, и, прежде всего, на здоровье. Зато в творческую, газетную жизнь он окунулся с головой: работал заместителем редактора газеты «Биробиджанер штерн», а во время отпусков писал свои стихи, прозу и пьесы на идиш, которому по-прежнему был предан. В связи с этим вспоминается такой эпизод. Вскоре после возвращения папы из лагеря была перепись населения. По подростковому недомыслию я сказала, что родной язык отца – русский (ведь мы с ним говорили на русском языке). Вернувшись с работы, отец очень расстроился и добился, чтобы в графе «родной язык» исправили русский на идиш.

Уже, будучи на пенсии, он писал и правил материалы для литературной страницы «Биробиджанер штерн». Иногда, приходя домой, я заставала папу хмурым, молчаливым и сразу понимала: он обнаружил ошибки в свежем номере газеты. А это он принимал очень близко к сердцу.

...В последние годы отец часто болел, всё больше времени проводил в больнице. Вспоминаю последний разговор с ним, когда я первый и последний раз видела слёзы на его глазах. Я пыталась уговорить его переехать к нам с братом (увы, уже покойным, светлая ему память) в Хабаровск. Но он сказал мне, что кровно связан с Биробиджаном, что здесь прошла вся его жизнь, человеческая, творческая, всякая... И он хочет остаться в Биробиджане... И он остался в этом городе... И не знает, (а может быть, знает?), что помнят его не только в Биробиджане, но и в Израиле.

Я безмерно благодарна биробиджанцам за память о моём отце.