Арон

У меня есть брат. Его зовут Арон. Он учится далеко — в другом городе.

Отцу очень хочется, чтобы он получил образование.

«Пусть хоть Ара не мучится. Из Ары будет толк!» — часто говорит отец вздыхая, и глаза его сияют радостью.

Но откуда-то он узнал, что Арон больше не учится. Почему же он не приезжает?

Мама уже не раз плакала.

Велвл Ходорков, потрясая кулаками, кричал недавно на митинге, что революция в опасности. И многие ушли на фронт против Петлюры. Даже сестра Велвла, Голда Ходоркова, и та ушла. Уже несколько дней, как не видно Бечека. Говорят, Велвл выдал ему пару сапог, и Бечек тоже отправился на фронт.

Велвл говорит, что все должны пойти на фронт.

Война. Большевики дерутся с петлюровцами. Вот почему Ара не может приехать.

Мне очень хочется, чтобы он наконец приехал. Он всегда привозит мне что-нибудь. Он учится в гимназии, у него блестящие пуговицы. Если бы я был Арой, я бы тоже не ходил в хедер, я бы дрался, стрелял из ружья и скакал на лошади.

Все теперь дерутся и все стреляют.

Я страшно люблю лошадей и войну. Отец уже не раз драл меня за это.

— Ума не приложу, — говорит он и хлопает себя рукой по лбу, — откуда у мальчика страсть к войне? У других мальчик в восемь лет уже человек, а у меня — бездельник! Зато Арик, дай бог ему здоровья, совсем другой ребенок!

И вот ребенок наконец приехал. Это было вечером. Первой кинулась к нему мама. Она плакала, смеялась, снова плакала и причитала.

Но отец!.. Никогда я не видел его таким убитым. Да и Ары я не узнал: он вырос и стал шире в плечах. Его черная тужурка треснула на локтях; блестящих пуговиц как не бывало; рукава стали коротки — руки вылезают.

Большие задумчивые карие глаза на его круглом лице щурились и как-то отчужденно улыбались. Он как будто отвык от нас. Ворот его черной рубашки с белыми пуговицами расстегнут, шея открыта. И шапки он не носит. Большая черная смешная тень от его взлохмаченной головы повторяет на стене каждое его движение.

— Ну, как мы живем?

Он с трудом высвободился из объятий мамы. Оттолкнув ногой свой фанерный сундучок, он подошел к отцу. Отец наклонился. Ара встал на носки, и они обнялись.

Взобравшись на табуретку, я ждал, когда Ара подойдет ко мне, — с табуретки мне будет ловчее расцеловаться с ним.

Отец отошел, заложив руки за спину, нахмурился.

— Еле прорвался!.. Такая завируха! — говорит Ара, точно на дворе метель.

А на дворе летний вечер и тишь... Цветет липа, лает мой Муцик.

Отец долго смотрит на кобуру револьвера, на желтый плетеный ремешок, выглядывающий у Ары из-под тужурки.

— Конечно, мы представляли себе все это иначе... Недоедали... Всё думали...

Отец пожимает плечами. Внезапно он начинает кричать на меня, приказывая слезть с табуретки. Затем он, ни с того ни с сего, принимается читать молитву на сон грядущий. Слов не слышно, только: у-у-у-у...

— Думали, ребенок... станет человеком... А тут, полюбуйтесь — револьверчики!.. — Он прерывает молитву, откидывает занавеску и уходит в спальню.

Ара растерян. Он грызет ногти, качает головой и улыбается маме.

— Вы что ж, обижаетесь на меня? — говорит он.

Мама причитает:

— Дай нам бог видеть тебя в радости! Пусть на мою голову падет все, что тебе суждено плохого!..

Она говорит и утирает слезы.

Я подхожу к брату, и меня охватывает робость. Совсем как будто это и не он. Какой огромный! Я задираю голову и протягиваю ему правую руку, а левой, еле сдерживая дыхание, поглаживаю кобуру его револьвера.

— А, Ося! — восклицает он, сразу повеселев. — Хоть бы что-нибудь изменилось в доме! — Он улыбается, и у него на щеках появляются две ямочки. — Все тот же шкаф... И самовар все на том же круглом столике... Все тихо, спокойно...

Не понимаю, что он хочет сказать: у нас всё, как всегда! Только потолок, поддерживаемый двумя погнувшимися балками, провисает животиком. На нем трепещет желтый круг от каганца.

Ара садится за стол. Мама подает ему ужин. Пламя каганца то спадает, то вспыхивает, и на круглое белое лицо Ары падает то тень, то свет. Его карие глаза под длинными ресницами глядят с любопытством.

— Как тут тихо!.. И как уютно... — Он снова разглядывает комнату. Он поглаживает стол, наш круглый стол, на красной точеной ноге. Возле стола стоит огромная кушетка с двумя резными львами, которые держат по букету деревянных цветов в деревянных зубах. Тут же наш стеклянный буфет, где стоят тарелки, блюдца.

Все точно приросло к месту.

Отец ни за что не разрешает переставить мебель. Как это желтый полированный шкаф не будет стоять в углу, возле кушетки?!

Ара мало бывает дома. Нет, не из-за отца, просто он очень занят. И я тоже.

Он либо в Ревкоме, либо у комсомольцев. Все бегает с нашим комиссаром Велвлом Ходорковым. Они ищут хлеб. Они учатся стрелять и проводят митинги.

Из-за митингов и я никак не могу усидеть дома — очень уж я люблю митинги. Они устраиваются в синагоге, и отец никак не может с этим примириться. В синагоге теперь страшно шумно. Наш Ара все время на амвоне. После каждой речи все хлопают в ладоши и поют: «Вставай, проклятьем заклейменный...» Это такая новая песня, ее поют стоя. Девочкам можно петь в платках, но мы, мужчины, все снимаем шапки. Поют ее громко, стены дрожат, глаза зажигаются. Один раз я так громко и с таким жаром пел, что меня выставили за дверь. Но к этому я привык, и это меня не трогает. Никогда еще мне не было так хорошо и весело!

Что-то новое и непонятное надвигается на наше местечко.

Но отец боится. Он не хочет, чтобы Ара впутывался в эти дела.

— Лея, — кричит он маме, — у нас в доме все пошло вверх дном!

Но при Аре он этого не говорит. Мне кажется, он начинает его побаиваться. И я уже перестал бояться отца.

Ара ему как-то даже сказал:

— Папа, ведь ты уже, кажется, не ребенок!

У них вышла размолвка из-за меня. И не столько из-за меня, сколько из-за опиума. В жизни не видел я опиума. Опун у нас растет, это да, сколько угодно. Но опиума нет.

Из-за опиума и хедера они и рассорились. Аре не нравится, что я хожу в хедер. Мне это тоже не нравится. Но что я могу поделать?! Дома творится что-то страшное, когда я не хожу в хедер.

А чего я там не видел? Посмотрели бы вы на учителя! Маленький, щупленький, семенит ножками, а настоящий разбойник. Как хватит своей костлявой веснушчатой рукой — так до чего же больно!..

Больше всех достается Зяме. Зяминого отца убили на войне, никто за Зяму не платит — вот учитель его и лупит. Но в последнее время он стал бояться его бить. Зяма так орет, что сбегается народ. Правда, не от боли он орет, а по привычке. Оплеухи его не трогают.

Как-то учитель закатил ему здоровенную затрещину. И Зяма стал орать благим матом. Представьте, как раз в этот момент открывается дверь и входит наш комиссар Велвл Ходорков, а за ним мой брат Ара.

Учитель съежился и забился в уголок. Я никогда раньше не видел, чтобы он кого-нибудь боялся. Жена его стояла у дверей и... застыла.

— Реб Янкев-Лейб, говорил я вам или не говорил?

Велвл Ходорков присел на край стола. Глаза у него красные, усталые — видимо, он не выспался.

— Вы принимаете меня, наверно, за мальчика? Ну-ка, возьмите перо, чернильницу и лист бумаги! — приказывает он учителю и оборачивается к его жене. — Садитесь, не бойтесь!

Ара тоже присел и стал что-то записывать.

Учитель моментально схватил перо и лист бумаги. Руки у него дрожат.

— Пишите! — приказывает ему Велвл: — Я—

1 Опун (укр.) —хмель; здесь: игра слов на созвучии «опиум» — «опун».

— я, — повторяет за ним учитель и пишет.

— Янкев-Лейб...

— Янкев-Лейб...

— Даю эту подписку...

— Подписку...

— Ревкому...

— Ревкому...

— Что я больше не буду...

— Не буду...

— Забивать детские головы...

— Головы...

— Опиумом...

Учитель вытаращил глаза и стал скрести пером у себя в голове:

— Чем?.. Как ты это называешь? Что вы такое говорите, прошу вас, реб Велвл?

— Какой я «реб Велвл»? — гаркнул Ходорков. — Пишите: опиум... религия... А вы, ребята, марш домой! Конец хедеру!..

Выйдя на улицу, я стал ощупывать свою голову. Очень уж хотелось мне узнать, что учитель туда напихал. Зяма даже раскрыл рот и стал вертеть головой во все стороны.

— Конец!.. — крикнул я, влетая домой, и тут же осекся.

Дома было мрачно и тревожно. У нас сидел дядя Менаше, который вечно поглаживает свою бороду, хотя ее у него нет. Он кричал, что, если бы у него был такой сын, как Ара, он лучше сразу его похоронил бы и справил поминки. Ара сделает несчастным весь дом, всех нас перебьют... Потому что ждут какую-то банду.

— Нет хедера! — сказал я уже немного тише. — Конец!.. Учитель расписался при Велвле и Аре, что он набил нам в головы... — Хоть убей не вспомню что. — Опун! — выпалил я.

— Что? — Отец сделал такие глаза, точно его ошпарили.

— Опун!.. Нет хедера!..

— Хи-хи-хи!.. — раскудахтался дядя. — До чего мы дожили! С ума сойти! Взять старого человека и выдумать про него какой-то опун...

— Что за опун? — кричит отец.

Но убейте меня, я не знаю, что это такое.

Темнеет, мама зажигает каганец. Я его сам сделал: выковырял серединку из картошки, налил масла, скрутил из ваты фитиль — и вот она, «молния»,готова.

Каганец разгорелся. Скрипнула дверь, и входит Ара. Таким я его еще никогда не видел: сапоги, ружье и за плечами вещевой мешок.

Ни на кого не глядя. Ара подошел к матери, попросил постелить ему и приготовить чистое белье.

— Ну, что ты теперь скажешь? — обратился к нему дядя Менаше. Но голос у дяди испуганный и заискивающий. — Вот тебе твои большевики!.. Скажи мне на милость, как это можно выдумать какой-то опун?.. Будто учитель напихал детям в головы хмель!.. Хи-хи-хи... Эх, горе, горе наше!..

— Какой хмель? — вскипел Ара. — Чем вы занимаетесь? Провокацией?

— Как это — я занимаюсь? Вот ведь он сам говорит, — показывает дядя на меня.

— Кто говорит? Никто ничего не говорит. Тут люди кровь проливают, а вы контрреволюцией занимаетесь! Раньше выдумали общий котел, теперь какой-то опун!..

В комнате стало тихо. На стене одиноко покачивалась большая черная тень Ары. Слышно было, как потрескивает масло в каганце и как урчит у меня в животе. С тех пор как меня стали кормить отрубями, у меня всегда урчит в животе.

Хлопнула дверь, и дядя Менаше исчез.

— Менаше, Менаше!.. — кричит отец. — Почему это у нас стали выгонять людей из дому?

Отец требует, чтобы ему сказали, кто в конце концов в доме хозяин.

— Отец я или не отец? — спрашивает он, и на глазах у него навертываются слезы. — Дом как дом, мебель на месте, всё на месте, а жизнь пошла кверху ногами... Я хочу знать, — кричит он, — почему меня не слушают? Я хочу знать, отец я или не отец!

Он откидывает красную с зелеными птицами занавеску и удаляется в спальню.

— Арик, — тихо говорит мама, — не сердись на отца... Собираешься уезжать? — И голос у нее дрожит.

Ара успокаивает ее. Он тоже взволнован. Он просит, чтобы мама положила ему в мешок кусок хлеба и несколько огурцов и поскорей постелила: ему очень нужно выспаться.

Я стою у окна. На улице темно, лают собаки, слышны одиночные выстрелы.

— Ну, иди спать!.. — говорит Ара маме.

— Ара, — шепчу я, — ты уходишь на войну?

— Тсс... Они еще не спят! — Он прищуривает один глаз и прикладывает палец к губам.

Я тушу каганец. В комнате становится совсем темно. Против окна поблескивает ствол ружья. Я страшно завидую Аре. Я его сейчас так люблю!

— Ошер, — говорит он, поднимаясь на локте, — я уезжаю. Помни: не будь дерзким, не огорчай их. — И он кивает в сторону спальни.

Я обещаю. И крепко-крепко обнимаю его. Мне очень хочется с ним поговорить, о многом расспросить его.

— Ара! — говорю я ему тихонько.

— Ну?

— Кто такие рабы?

— Какие рабы?

— Те, о которых поют, что они встали?

Ара молчит.

— Ося!

— Что?

— Спи!

Он устал и скоро засыпает.