Борис Олевский. «Ося и его друзья»
Литературно-краеведческий сборник "Земля, на которой нам выпало жить..."

Борис Олевский. «Ося и его друзья»

Часть вторая. Я становлюсь взрослым

В парткоме

После похорон отправляюсь к секретарю парткома Ищенко.

Иду и думаю о дедушке.

Когда он был жив, мы как будто не очень были дружны. Но теперь я никак не привыкну к мысли, что его нет. Мне странно, что дедушка, который так долго жил и трудился, который столько рассказывал мне о царях и стражниках, вдруг куда-то исчез и я никогда его больше не увижу. Да и не только его — многих других, которые ушли от нас далеко-далеко. Мне очень тяжело и горько. Открываю хорошо знакомую дверь в партком, где когда-то, во времена Велвла, я проводил целые дни.

Теперь здесь прибрано. В большой передней аккуратно стоят деревянные скамьи. Красные полотнища и плакаты заботливо развешаны по стенам.

На скамье около белой двери с надписью «Секретарь партийного комитета» сидят посетители. Мужеподобная стриженая женщина в шапке не переставая курит и перекладывает какие-то бумаги. Она вздрагивает каждый раз, когда Ищенко за дверью стучит кулаком по столу и кричит на кого-то: «Чинуша!.. Безобразие!»

Однако мне странно, что Ищенко кричит. Еще недавно дядя Менаше, который переплетает для него книги, говорил, что по нынешним временам трудно встретить такого вежливого, обходительного человека, как Ищенко. Все местечко его любит, потому что он справедливый и добрый человек, и что бы с кем ни случилось, все сразу бегут к нему.

Внезапно распахнулась дверь, и из нее стал высовываться человек, на которого Ищенко только что кричал. Сначала показалась согнутая спина, заросшая шея и плешивая голова. Я узнал начальника почты. Он наступил мне на ногу, сконфузился и сказал «извините». Он прижимал к груди синюю фуражку с черным бархатным околышем и с молоточками. Весь красный от смущения, он выбежал из парткома.

И тогда вхожу я. Мужеподобная женщина пытается меня задержать, она кричит; что там еще сидят и входить нельзя. Но я не обращаю на нее внимания.

Ищенко мрачен, он даже не оборачивается. У него действительно кто-то есть. Оказывается, это Каминер.

Они говорят о каких-то кожевенных заводах, о земле, о стульях, а в общем разговор идет о том, как устроить на работу наших бедняков, которым жить не на что. Облокотившись о стол, поминутно ероша свои волосы цвета кукурузной метелки, Ищенко подсчитывает:

— На заготовительный пункт — три семьи, на деревообделочный — двадцать, на вокзал — две. Итого двадцать пять... Вот видишь, — говорит он Каминеру довольно-таки сердитым тоном, — тебе не председателем быть, а в богадельне торчать.

Но Кампнер не обижается. Он только напоминает, что при старой богадельне есть семь десятин земли и там можно устроить пять семейств.

— Замечательно! — говорит Ищенко. Он поднимает на Каминера свои синие глаза. — Стало быть, мы имеем работу для тридцати семей.

И в эту минуту он замечает меня.

Камниер оборачивается. Только что, когда разговор шел о стульях, он был весел, а увидев меня, вдруг помрачнел.

— Вы меня звали?

— Я?

— Да... Товарищ Ходоркова сказала, что вы хотите меня видеть...

— Это ты, Ошер? Что же ты молчишь?

Ищенко сразу повеселел.

— Герой! — кричит он. — Герой! — и предлагает мне сесть.

Я сажусь — и точно падаю в колодец. Какой-то странный стул — низкий, широкий, мягкий. Я в нем утонул.

— Где ты там? — спрашивает Ищенко, перегибаясь через стол. — Отчего я тебя раньше не знал? Это ты мосты взрываешь?

— Какие мосты? — вздрагиваю я и еще глубже опускаюсь в кресло.

Я чувствую, что покраснел до самых ушей. Удрать, поскорее удрать! Откуда он знает, что мы с Рахилью были под мостом.

— Шел дождь... — бормочу я и опускаю глаза. — Гром гремел. Она спустилась со мной под мост...

— Ктo — она? Разве с тобой была девочка? — Ищенко пытается посмотреть мне в лицо, но я отворачиваюсь.

— Да. Рахиль... Была гроза...

— Какая Рахиль?

Я молчу.

— С похорон. — Я ухватываюсь за смерть дедушки, как утопающий за соломинку. — И на могиле Велвла... Ары...

— Ага! — Каминер расстегивает пиджак. (И я замечаю под растрепанной подкладкой в боковом кармане браунинг.) — Был на могиле у Велвла?

Ищенко подходит ближе и, положив мне руку на плечо, говорит, что в городе на партконференции он встретил одного моего приятеля.

— Он тебе передал привет. Его зовут Магид.

— Магид? — вскакиваю я. — Магид!.. — И все мое смущение мгновенно проходит.

— Да, Магид. Он мне рассказал, как вы взорвали железнодорожный мост.

— Ты? Ты взорвал мост? — восклицает ошеломленный Каминер.

А я все еще не понимаю, чего от меня хотят.

— Это Магид взорвал мост, — говорю я. — Магид! А я только вертел катушку — и мост подорвался...

— Сколько лет тебе было? — спрашивает Ищенко и смеется.

— Десять!.. — кричу я. — И немцы взлетели. Кругом рвалось. И мы обнялись с Магидом...

Я уже не могу остановиться. Не переводя дыхания я кричу, что люблю Магида, что хочу быть таким, как он, таким, как Ходорков, как мой брат Ара.

— Вот только кончу школу — тоже стану таким, как они! А если не будет войны, я буду работать. Мне очень хочется стать рабочим. Скорей бы уж кончить школу!

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать! — говорю я и не гляжу Ищенко в глаза, потому что мне только немногим больше тринадцати.

— А если тебе дадут работу, пойдешь?

— Конечно! Сию минуту!

— Слушай, Каминер, — улыбаясь и поглядывая на меня, говорит он председателю Совета, — что если мы направим его на почту — распространять газеты?..

— Газеты?! — восклицаю я. Мне уже не сидится на месте от радости.

Я выхожу вместе с Каминером. Он даже берет меня под руку. Уже выйдя на лестницу, я вспомнил, что не попрощался. Вырываюсь и мчусь обратно. Распахнув изо всей силы дверь кабинета, так, что мужеподобная женщина отскакивает в сторону, я кричу на весь партком:

— До свиданья, товарищ Ищенко!

— Что? — не понимает Ищенко.

— До свиданья! — повторяю я снова и удираю.

Потом я догнал Каминера, и он мне сказал:

— Я всегда говорил, что из тебя выйдет толк.

Он говорит еще что-то, но я ничего не понимаю и не могу понять. Мне самому теперь хочется говорить, кричать, беситься. Но я себя сдерживаю — не хочу, чтобы Каминер посчитал меня мальчишкой. Я совсем забыл, что умер дедушка и мне нельзя веселиться. Отец с матерью сидят босые на полу: траур.

Прощаюсь с Каминером, говорю ему, что мне надо домой. Но в дом я не захожу. Беру у лавочника в долг медовых пряников в виде лошадок, птичек, кошечек и потихоньку, чтобы не скрипнула дверь, вхожу в сарай, оттуда на чердак и прыгаю как сумасшедший. Напрыгавшись, я валюсь на солому. Пожевываю пряники, гляжу на пыльные лучи, пробивающиеся сквозь дырявую кровлю, и хохочу так, что в конце концов пряник застревает у меня в глотке.